Скандал затих быстро. Но они еще долго возились, пока не стянули на глубину дощаник.
— По местам! — закричал Федька, когда дощаник опять закачался на волнах.
Через три дня хода от Чингизова городка река повернула на восток. И тут, у одинокой скалы на берегу, они увидели трех всадников. При появлении дощаников всадники замахали руками, призывая их подойти к берегу.
С десятком казаков Федька высадился на берег. Конники уже спешились и ждали их, показывая этим свои мирные намерения. Федька подошел к ним с казаками и Айдаром, толмачом. Они поздоровались. Конники заговорили, и Айдар стал переводить, что то-де телеуты, их послал Абак: мол, до него дошли вести, что служилые из Томска идут в его землю, ставить острог; и он-де говорит, что тут по реке живут его люди, бедные, рыбу ловят, и с них взять нечего; а он-де, Абак, никакого задора не чинил с томскими людьми, государю не изменял, и то-де они замыслили недобро…
Федька выслушал толмача и заявил:
— Я делаю то по государеву наказу! — толкнул в бок Айдара:
— Растолмач им!.. — Приметив по одежонке, что это люди невеликие, он не стал больше говорить с ними. — Каждый будет подходить и говорить мне: выполнять указ государя или нет! Хм!
Он пренебрежительно махнул на них рукой и ушел с казаками обратно на дощаники. А телеуты сели на коней и вскоре скрылись из вида, ушли от реки куда-то в степь.
По такой мелочи Федька не стал даже собирать «круг». Его казаки все-таки выбили у него на время похода. Они отчалили, пошли дальше и два дня шли все время «навстречь солнца». Потом река опять начала крутить зигзагами, потянулись низинные берега, местами заболоченные. А кругом была все та же степь и степь. Лишь с левой стороны вдали изредка возникали и снова исчезали редкие темные хвойные околки.
На очередную ночевку они пристали как обычно к острову, отделенному от берега широкой протокой. На острове засветились огни, он ожил, по кустам засновали казаки, оглядывая место своего временного обитания.
Закаты солнца на степной реке всегда волнуют, как только краски разольются по небосводу, когда над кручью берега скользнет последний луч. Затем придет прохлада в теплый круг казачьего костра, а вверх потянет дым, потом он стелется и по низу ползет куда-то. И томно на реке становится, и тихо, и плакать хочется, и петь…
За вечером и ночь приходит быстро в степь. Вот только что струился свет, казалось, вечен он. Но нет, уже темно, и хоть глаза коли.
Вот в эту пору, сидя у костра, и вечеряют казаки. А с берега летят ночные мотыльки, и на огонь, на свет, к нему, что тянет. Не ведают они, что он еще и жжет и смерть несет в себе.
Вон там, вдали, блеснул всполох. Беззвучно озаряется вся степь. И жуть как будто опустилась вслед за тем на всю округу… И ждешь чего-то странного. Ночная степь гудит порой, когда молчать, по-видимому, ей невмоготу уже. А утром? Утром снова ей первый луч, и все кругом становится открытым и просится назойливо в глаза, как нагота у древних дев, привычная для всех: их щит, и дар, их сила, и несчастье.
Ночь. Темно и тихо над рекой. В дозоры казаки разошлись парами. Кондрашка Разиня, придя в дозор к протоке, зевнул, пробормотал: «Сперва я, а потом ты», — уткнулся головой в теплый песок и сразу захрапел. А его напарник, Ванька Москвитин, уселся сторожем и поначалу стал было ко всему прислушиваться. Но вскоре он заклевал носом, борясь привычно с дремотой. Да вот силенки было явно мало у него, против нее… А время-то в дозоре тянется и тянется, до ужаса как медленно… Он тряхнул головой, когда неподалеку капризно заскрипел о чем-то козодой. Он пропустил мимо ушей его знакомый крик… Но вдруг он встрепенулся!.. Там, за протокой, как будто кто-то проскакал на коне: шел ощупью, и глухо отдалась на это темнота. И сразу же вспорхнули с шумом потревоженные какие-то ночные пташки. И уже звонко, пронзительно и зло, прокричал все тот же козодой.
Ванька толкнул в бок Разиню, и тот, спросонья, что-то забурчал. Но он прихлопнул ему ладошкой рот и зашипел на ухо: «Тихо, тихо… Там кто-то есть»… Разиня пожевал губами, закрыл рот, оттолкнул его руку. Раздвинув пошире кусты, он высунул голову наружу из их засады и прислушался.
Вот где-то тут, совсем рядом, закачался и слабо зашумел под ветром тальничок… Затем раздался громкий всплеск какой-то крупной рыбы… Издали, приглушенный расстоянием, донесся протяжный волчий вой…
И снова на том берегу простучали копыта коней, но теперь ночные всадники ехали шагом.
Разиня все понял и убежал к стану. Обратно он вернулся с Пущиным и десятниками.
— Тихо, — велел всем Федька и прислушался, наклонив одно ухо к воде.
Все замерли, затаили дыхание, стали слушать… Но кругом было тихо: ни шороха, ни всплеска…
Казакам быстро надоела эта затайка, и они зашевелились. Федька тоже бросил это занятие и заворчал на дозорных: «Лунатить надо меньше!»
Но тут вновь из-за протоки донесся все тот же стук копыт коней, похожий на то, когда едут, спешат куда-то всадники, и немалой массой… «Тук-тук-тук!» — глухо и далеко по ночной поре разнесся стук копыт. И снова всадники ушли куда-то в степь.
Вот теперь-то Федька засуетился, велел Разине бежать к становищу, будить казаков и тащить их сюда с самопалами. Когда тот вернулся, он расставил казаков вдоль берега протоки, велел снарядить самопалы и ждать его сигнала. Он был уверен, что любопытные ночные гости непременно появятся вновь, и приказал, стреляя, взять чуть выше береговой кручи. Он решил сразу проучить степняков, чтобы больше не смели и близко подходить к его стану.
Ждать пришлось недолго. Ночные гости явились теперь немалым числом, так что уже не надо было даже прислушиваться, чтобы разобрать шум и стук копыт на том берегу. И когда Федька рявкнул: «Пали!» — казаки ударили разом из десятка самопалов. Ночной пустынный берег острова прорезали огненные молнии, и воздух над протокой раскололся от грохота. Здесь будто громыхнуло грозой безоблачное ночное небо, раскатисто, усиленное зеркальной гладью реки… На той же стороне протоки ночная тишина всколыхнулась диким ржанием коней и гулким топотом копыт… Быстро, быстро уходили прочь отсюда массой какие-то конники…
Когда все улеглось, Федька сменил караульных и ушел с казаками к становищу. Больше в эту ночь вблизи их острова никто не появлялся. А утром, сплавав за протоку, они обнаружили там труп кобылы и множество следов от копыт табуна одичавших лошадей, которых, видимо, гоняла по степи стая волков.
Тайтан, мельком глянув на следы табуна, прищурился, и в глазах у него блеснули искорки смеха: «Кхе-кхе… Однако, воевода-а!»
Федька сжал зубы: мундусец уже достал его этим — «воевода-а!»…
Об этом ночном происшествии все быстро забыли и больше не вспоминали, кроме Федьки.
Минуло еще десять дней все такого же хода на веслах вверх по реке, с ночевками на островах. Кругом по берегам все так же шли безлюдные места: ни юрты, ни дыма от костра, и не услышать стук копыт по берегам. И только порой появится вдруг беркут в вышине, начнет парить над степью, над рекой, высматривая что-то, затем уходит не спеша куда-то… А вон там, глянь, на берег вышли на водопой олени. Увидев на реке людей, они испуганно шарахнулись назад в кусты. А поздним теплым вечерком, откуда ни возьмись, на берегу вдруг появились зайцы… Вот снялась стайка уток с очередной протоки, и, вспенивая воду за собой, они пошли на взлет, поднялись и строем унеслись куда-то от реки.
