За эти дни появлялись и оставались позади одна за другой речки, впадавшие в Обь: все они были маленькие, пересыхающие в знойную пору.
Но вот пойма реки стала шире, везде пошли протоки, все протоки и старицы, предвестники большой реки… И, наконец-то, она — Чумыш! «Светлая вода»… Неширок Чумыш, не шире Томи, не полноводнее, но глубже, а уж как он меандрит, извивается, ну точь-в-точь как змея… Тут, в устье Чумыша, чуть выше по Оби, в сотне саженей, они присмотрели остров: на нем и заночевали.
Это был последний день августа, день Куприяна. Ночи стали уже холодными. Зажелтел лист, вот-вот начнет облетать, и оголится лес.
На следующий день дощаники двинулись все так же вверх по реке на веслах. Верст через десять резко влево ушел узкий рукав. Они же пошли вправо. Вскоре дно обмелело, и течение совсем замедлилось. Они обогнули круглый остров, и за ним открылся вид на широкие безлесные сухие лога. Они тянулись далеко по берегу, насколько хватал взгляд… Так прошли они еще два дня вверх по реке. На очередную ночевку встали на большом острове. На нем посередине оказалось озерко. Там было полно уток, да все молодняк, уже встал на крыло… Пугнешь, поднимутся, чуть-чуть пройдут и снова хлоп на воду.
— Не-е! Только из лука! Самопалы не трогать! — приказал Федька. — Распугаете все тут!
Казаки ушли на озерко. Кое-кто ушел посмотреть, что же там далыпе-то, вдоль узкой протоки, густо заросшей кустами. Вскоре все вернулись и принесли до полусотни крякушек.
Утром следующего дня они снялись с острова и пошли дальше. Хотя и слабо пригревало утреннее солнышко, но на палубе стало тепло, и Федька задремал под равномерное поскрипывание уключин и слабое журчание набегавшей под днище дощаника воды… И вдруг он почувствовал будто что-то ударило ему в плечо, да так сильно, точно укусила оса сквозь толстый кафтан… Он вздрогнул, мгновенно проснулся от вскрика гребцов и ошалело повел мутными глазами по сторонам, не понимая из-за чего переполох, и тут же схватился рукой за плечо… Из его кафтана торчала стрела. Еще две стрелы торчали рядом из палубы дощаника. А в воздухе слышался знакомый посвист стрел кочевников. Они, цокая, вонзались в борта дощаника. Иные, при недолетах, падали в воду… Казаки бросили весла, прикрылись кожаными щитами от стрел, летевших из прибрежного тальника… Федька вскочил на ноги и, выдирая из кафтана стрелу, закричал пушкарям, уже возившимся с пищалями на корме и на носу: «Пали! Пали!»…
По береговому тальнику ударили картечью. Над рекой взметнулся дым, а вместе с ним пищали выплюнули огонь. Весь тальник посекло свинцом. По нему пошли волны: кто-то стремительно убегал оттуда… А вслед им с кормы ударила еще одна пищаль, затем раздался третий выстрел…
На втором дощанике поднялась тревога, там заработали весла, и он заспешил на помощь своим. Третий дощаник отвернул от противоположного берега и, пересекая стремнину, тоже двинулся к ним. Вскоре дощаники собрались вместе и бросили якоря. Переговорив «кругом», Федька дал команду идти дальше вверх по реке, но внимательно оглядывать берега, чтобы их больше не застали врасплох. Забыли, забыли они за время спокойного плавания об опасности… Через пару верст река пошла крутой излучиной, и показался длиннющий плёс. Он тянулся на целую версту. На исходе плёса, где река вновь начала изгибаться, вдали от берега, подле соснового бора, они заметили большую группу всадников. Их было человек двадцать. Они стояли и наблюдали за рекой, за ними, за дощаниками.
Когда дощаники поравнялись с ними, Федька распорядился бросить якоря, не подходя близко к берегу.
— А ну спроси, кто такие! Да зови сюда, потолковать надо! — велел он Тайтану.
Тайтан что-то прокричал по-телеутски всадникам.
Те зашевелились, трое из них спешились и подошли ближе к берегу. Они, тоже остерегаясь, остановились на некотором расстоянии от воды и что-то крикнули толмачу по-калмыцки.
— Почему языком черных колмаков говоришь?! — рассердился Тайтан, поняв, что те хитрят.
— Скажи, я-де вас знаю! — приказал Федька толмачу. — Придумай что-нибудь! Вон, мол, рожи-то знакомые. Вы-де Изелбей с Илчедеем, да с вами Курамак…
Федька помнил наказ воеводы: если столкнется с калмыками, то задора бы с ними не чинил, а телеутов попрекал бы шертью государю. И сейчас ему нужно было исхитриться, чтобы эти всадники выдали себя, проговорились бы кто они такие на самом деле.
Тайтан снова закричал по-телеутски переговорщикам, как приказал ему Федька. И те, было заметно, поняли его.
— Растолкуй: негоже, мол, обстреливать томских людей, — велел Федька толмачу. — Почему хлеб-соль государя забыли! И зови сюда, на дощаники!
Тайтан закричал что-то по-телеутски незнакомцам. С берега прокричали свое.
— Они говорят, что у вас-де есть лодки, а у нас нет, и зовут к себе! — перевел Тайтан ответ переговорщиков.
Казаки на дощаниках притихли, вслушиваясь в эту перекличку толмача не то с калмыками, не то с телеутами. У всех у них под рукой были самопалы, а вновь снаряженные пищали глядели жерлами на берег.
— Почему государевы люди хотят воевать телесцев, наших людей! — опять донеслось с берега по-калмыцки.
«Задираются, в драку лезут, — тихо забормотал Федька себе под нос. — Если дойдет до того — туго же им придется!»
Тайтан закричал еще что-то переговорщикам по-телеутски. Те в ответ что-то показали ему жестами и пошли обратно к своим лошадям. Вскочив на них, они присоединились к остальным всадникам, и вся ватага неспешно, шагом двинулась вдоль кромки соснового бора и вскоре скрылась из виду.
Два дня дощаники простояли здесь на якорях, не подходя к берегу. Федька несколько раз собирал «круг». И за это время много что было сказано.
На третий день ранним утром Федька, проснувшись, вылез из спального мешка и уселся на корме дощаника. На реке было холодно. И он, нахохлившись, обвел тоскливым взглядом густой высокий кустарник и заросли пожелтевшей черемухи, скрывавшей от глаз берег. По воде стелился, полз клочковатый туман. Сквозь него прорывались лучи скупого осеннего солнца. Казаки валялись на дощаниках, отогревались после холодной ночи. Кто-то из них уже зашевелился, встал, что-то полощет за бортом. Но остальные пока лежат и судачат.
— Если он проявил себя, то жди большого всполоха.
— Да, степняк горяч сперва-то, по запалу, когда в наскок идет.
— Да наскоком-то и бабу не зарядишь… А куда ему до казаков!
— Надо идти дальше?.. Колмак ружей боится!
— Ну и что?..
Федька продрог за ночь, и от этого его голова ничего не соображала. Его тянуло выпить, согреться, почувствовать, как ходит в жилах кровь. Но пить было нечего. Все, что они взяли с собой, уже давно было выпито. Сейчас же ему надо было на что-то решиться. За поход, поставит он или нет острог, отвечать ему, и за людей, если потеряет, тоже ему держать ответ перед воеводой. А тот непременно отпишет в Москву, свалит все на него… У Абака тысяча человек, а к ним еще черные калмыки. Поставить острог не дадут: пожгут и всех побьют…
