Рядом с ним уселся Андрюшка. Он уныло повесил нос, на усах и бороде у него заблестела роса.
— Однако, воевода-а, идти надо, дальше надо, — послышался из кучно валяющихся на палубе казаков булькающий голос Тайтана. Заложив за щеку щепотку «колмацкого шара», он, причмокивая, сосал его, изредка покашливал: «Кхе-кхе..!»
«Куда он толкает? — мелькнуло у Федьки в голове. — Не иначе сыз-менничать надумал!.. Айдар-то в их языке не силен! А этот же свой, их, мундусец!.. И что им там наболтал?»
В остроге Федька не замечал, чтобы мундусец баловался табаком. А тут откуда-то у него появился этот «шар»… «Припрятал, вонючка!»…
Заметил Федька, что и казаки тоже, втихую, против государева указа, жуют табак, а то, глядишь, иной раз ветерок подносит знакомый запах… «Смолят!»… А от кого несет, тут-то, на реке, — неведомо. Не с берега же…
— Заткнись! — прикрикнул он на мундусца. — Все — поворачиваем! Идем домой! Протяните разок невод по плесу, и уходим!.. Домо-ой!
Он поднялся на ноги: посыпались его команды казакам и кашеварам. Он снова стал воеводить. Приняв какое-либо решение, он обычно уже не оглядывался ни на что.
Казаки повеселели, зашевелились.
После полудня дощаники снялись с якорей и ходко, под парусом, с попутным ветерком, побежали вниз по реке.
На ночь они стали на якорях вдали от берега. Посреди ночи Федька проснулся и тихонько толкнул в бок Андрюшку, приложил к губам палец: «Тс-с!»… Показав ему, мол, давай за мной, он пробрался среди вповалку спавших казаков до мундусца. Зажав ему рукой рот, он легко поднял его, маленького и сухонького, и поволок к борту, кивнув головой Андрюшке, чтобы подхватил того за ноги, которыми тот, сопротивляясь, цеплялся за палубу и за казаков… Он подтащил к борту толмача, слегка стукнул его кулаком по голове, чтобы он ненароком не вякнул, и столкнул его в воду.
Раздался негромкий всплеск, течение подхватило толмача, понесло вдоль борта дощаника, и он исчез в темноте.
«Выплывет ли?»…
Ночь была холодная, до берега было далеко, к тому же здесь повсюду крутила водовороты в глубоких бочагах могучая сибирская река.
Утром Федька отправил Андрюшку с двумя казаками, и Костьку, который разболелся, в челноке скорым ходом до Томска с вестью, что они идут назад. Он был уверен, что Андрюшка не сболтнет там ничего лишнего воеводе. Сам же, для отвода глаз, он полдня искал с казаками мундусца по берегам.
* * *
Новый воевода Томска, князь Никита Егупов-Черкасский, за срыв похода наорал на Федьку, когда он предстал перед ним… Что вот-де он прошлялся пару месяцев где-то с тремя дощаниками, да с шестью десятками казаков, отпетых лоботрясов. Вон сколько денег поели из казны. А что сделали?.. Острог не поставил, как было велено государевым указом, и то теперь дойдет до Сибирского приказа, и жди грозы, и немалой, хотя и ведает им князь Дмитрий Черкасский, его дальний родственник. По-родственному тот и послал его сюда, за нажитком. А он вот так отблагодарил его…
«Ушел в поход — был один воевода, вернулся — уже другой! — молча злился Федька на воеводу, чтобы было не так обидно. — Как их быстро меняют!.. Все равно не помогает — воруют!»
— Иди, пиши статейный! — грубо бросил князь Никита под конец потока брани, который вылил на него.
Федька вышел из съезжей избы и тут, подле крыльца, столкнулся с Тухачевским.
Яков пожал ему руку:
— Привет, Федор!
Федька, с распаренной красной физиономией, что-то пробурчал в ответ, не глядя на него.
И Яков догадался, что произошло у воеводы. Сделав вид, что ничего не заметил, он заговорил о своем посольстве к Алтын-хану, которое сорвалось из-за князя Татева, как бы говоря этим, что и ему насолили воеводы тоже.
Федька уже слышал, что в его отсутствие из Москвы пришла грамота с наказом отправить Тухачевского в «мугалы», к Алтын-хану, для приведения его под государеву руку, по челобитью Алтын-ханова посланника Байгул-бакши. Но после того как в мае вернулся из «мугал» Карякин с посланником хана Сулемкечи, который шертовал за хана тут, в Томске, князь Иван своей воеводской властью решил, что этого достаточно. И как только из Москвы пришла грамота о посольстве Тухачевского, он сразу же отписал ответ, что в том-де уже нет нужды. А вот прибыл новый воевода, князь Никита, и все поворачивает по своему и таскает его, Якова, что ни день, к себе в воеводскую.
— Ну, мне туда, — кивнул головой Яков на дверь в съезжую, когда Федька немного успокоился, и с лица у него сползла краска. Он хлопнул его по плечу: «Не отчаивайся!» — поднялся на крыльцо и скрылся за дверью.
Дома Федьку встретил вопрошающим взглядом отец. А мать, заметив его затравленный вид, засуетилась подле печки, живо поставила на стол перед ним немудреный ужин. За стол к нему подсел и отец. Он посопел, не глядя на него, встал из-за стола, полез за печку, достал жбан с бражкой, налил ему и себе. К ним подсел и Гришка, заскочивший со двора, где он потел над самострелами. Время перевалило за половину сентября, наступило бабье лето, и подошла самая пора идти на «сохатого». И когда Федька, только-только вернувшись, тут же собрался зверовать и обещал взять с собой Гришку, то он вызвался поделать самострелы. Ну а кто лучше Гришки-то может что-либо смастерить… У Федьки же была своя «солянка», на которой он добывал по осени двух или трех «сохатых». На «солянке» была «сидьба», да к тому же он на зверовых тропах, на подходе к «солянке», ставил самострелы. Вот эти-то самострелы сейчас и готовил Гришка. Лук он делал мощным, под тетиву пустил те же лосиные жилы, из добытых в прошлом зверей, и долго полировал тяжелую деревянную стрелу, чтобы она смогла насквозь прошить зверя. Тогда он уже не уйдет далеко. Гришка даже сам невольно поежился оттого, какой мощной убойной силы получился у него лук, с железным, «лопаточкой», наконечником стрелы.
Иван налил бражки и младшему сыну. Они выпили.
— Ох, какая же она, стерва, крепкая-то! — пробормотал Иван, подтер усы. — Перестояла…
Он помолчал, ожидая, что Федька, может быть, расскажет сам все: и о походе, и о разговоре у воеводы. Он догадывался, что Федька сплоховал в походе, и сплоховал по-большому, так что князь Никита даже позеленел, когда Андрюшка принес ему весть, что Пущин возвращается из телеутской земли. Тут как не крути, а провал был полный, да еще с расходом казенных денег, с которыми здесь и так туго. Воеводу понять можно: ему теперь выкручиваться перед Москвой.
Федька, выпив, оттаял сердцем от воеводских матюгов, которые князь Никита натолкал ему полный рот. К нему подошел Гринька. Он приласкал его, рассказал отцу как все было в походе. Теперь перед родными он ничего не утаил. Утаил он только то, как расправился с толмачом. Отец выслушал его, вздохнул, сочувственно похлопал по плечу. Это было верным признаком, что он на его стороне и хорошо его понимает: воеводе легко кричать здесь, в съезжей…
— Утёк?! — удивился отец, когда Федька сказал, что мундусец сбежал к своим, к телеутам. — Не может быть! Такой мужик! Я его прибрал в службу! Так он звал меня все время воеводой… С растяжкой так: «Воевода-а!»… Уж очень уважал! А про тебя говорил: «Кароший воевода-а растет!»
