На Итате томские разделились с красноярскими служилыми и направились к себе домой. И только в конце марта Просовецкий вернулся со своим отрядом в Томск. В это же время из «мугал» по последнему зимнему пути вернулся Ивашка Игнатьев с алтыновыми людьми, Койдой Олга Колочен-тарханом и Бутачи. Степку же Кокшара удержали в «мугалах» как заложника. Безопасный для доставки государева жалования путь до «мугал» вроде бы стал проглядываться.
* * *
А в середине апреля, еще до вскрытия рек, в Томск из Москвы успели дойти кое-какие грамоты. И среди них была одна, с радостной для Просовецкого вестью: его помиловали и разрешили вернуться из Сибири.
Двор Андрюшки Просовецкого на проводах заполнили боярские дети, атаманы и казаки. Пришел к нему и Яков. Тяжело и горько было у него на душе. Он не знал, когда же и над его головой воссияет милость государя, и он тоже уедет отсюда. И завидовал он, здорово завидовал Просовецкому. Весь день сидели они на дворе, пили водку, которую притащил Федька Пущин из своих тайных «заводов», где он гнал ее, жевали вяленую щуку, да какую-то уж больно здоровущую и жесткую, как старый лапоть. Спели они на расставание и песню, которую Яков слышал когда-то в далекие годы от донских казаков вот этого Андрюшки, известного атамана Просовецкого. Ее часто пели в таборах под Москвой, где Просовецкий стоял вместе с Зарудским. Тут же стоял табором князь Дмитрий Трубецкой… А Яков?.. Яков в то время сидел в осаде, в Кремле, вместе с поляками и Валуевым. И однажды, еще в самом начале осады, было дело: послал пан Гонсевский, наместник только что избранного государем королевича Владислава в Москве, полк Валуева под Великие Дуки, на вот этого Андрюшку Просовецкого. Тот шел на Москву с казаками, с тем же Зарудским. Но Андрюшка побил Валуева. И они бежали назад в Москву. Вот это-то Яков запомнил отлично…
Он обнял Андрея на прощание, и они расстались. Андрей поехал на запад, в Москву. А он, Яков, ушел через две недели и сам из Томска, но только на восток, послом к Алтын-хану.
Посольство Якова стало подниматься вверх по Томи до Кузнецкого острога на дощаниках: где на гребях, а где-то, на быстринках, дощаники тянули бечевой. Вместе с Яковом, с его караваном, ушел из Томска и человек Алтын-хана, Койда, неопределенного возраста монгол. И Яков, понимая, что от Койды тоже зависит, будет ли удачным его посольство, сразу же подкатился к нему, поднес ему подарком нож в кожаном чехле, украшенный двумя пластинками из серебра, угостил водкой.
— То не велено наказом! — тут же вскипел Дружинка, противясь его вольностям из-за того, что тот делает все не в совете с ним.
Яков не стал связываться с ним, полагая, что он поноет и перестанет. И на следующей стоянке, вечером, он с Лучкой подхватили под руки Койду и потащили его куда-то из круга костра, в темноту летней ночи, подальше с глаз подьячего.
Дружинка заметил все же это. Поерзав на шкуре, на которой сидел у своего костра вместе со своими холопами, он наигранно зевнул: «Эх-ха!.. Однако, пора спать», — поднялся на ноги, расслабленной походкой пошел к палатке… Но шагнув в темноту от костра, он юркнул в сторону и бесшумно пробежал несколько шагов туда, куда только что ушел Яков с Койдой. Остановился. Прислушался… Из темноты, ниже по реке от того места, где стояли дощаники, послышались негромкие голоса: там кто-то говорил… Да, так и есть! Это голос Якова… А вот что-то говорит Лучка… Переводит Койде… Дружинка, едва дыша, сделал пару шагов туда, к неясным теням, маячившим на фоне поблескивающей под луной реки, замер, прислушался… Все тот же невнятный говорок… «О чем же это они?»… Он присмотрелся, стараясь разглядеть, что они делают…
А там, за мыском, на берегу реки мерцал огонек крохотного костра, невидимый с дощаников. Вокруг костра сидели четыре человека на разогретой дневным жарким солнцем и еще не остывшей гальке.
«A-а, с ними еще и толмач… Что-то говорят?.. Неслышно… Вон Яков наливает водку, подал чарку Койде… А Лучка подносит ему соленый огурчик… Хм! Спаивают!»
Койда был желтолицый, и было непонятно, то ли молод, а может стар…
«Да хрен с ним! Все едины на рожу!» — разозлился Дружинка на Койду из-за того, что тот пьет с Яковом, без него…
А Яков по приятельски похлопал Койду по плечу: «Пей, Койда! Братом будешь!.. Как по-мугальски брат, а?» — спросил он толмача.
— Да, да! — смеется Койда и щурит глаза; свет от костра блестит на его круглой физиономии. Он выпил, отвел руку Лучки с огурцом, взял соленую осетринку, стал жевать…
Дружинка сглотнул слюну и подвинулся немного вперед, чтобы слышнее было. Из-под его ноги выскользнула галька, покатилась, загремела… Сердце у него ёкнуло и сжалось.
Голоса мгновенно оборвались. И не успел он перевести дух, как перед ним из темноты выросла чья-то фигура, кто-то схватил его за кафтан, рванул к себе, и он увидел перед самым своим носом расплывчатое лицо Тухачевского.
— Ты что тут делаешь?! — прошипел Яков ему в лицо, дохнув на него сивухой. — Подслушиваешь!.. Ах ты, вонючка! — замахнулся он на него кулаком, но затем, передумав, потащил его к костру.
— Меня приписали к тебе в товарищи!.. И бить меня по государеву указу не указано! — завопил Дружинка, стараясь освободиться из его сильных рук, волочась за ним и с шумом загребая ногами береговую гальку.
Рядом с ними замаячили еще две фигуры, толмача и Лучки. Подбежали от костров и казаки, встревоженные поднятым шумом.
— Пошел вон, поганая чернильница…! — оттолкнул Яков его от себя.
Увидев потрепанного, с испуганной физиономией подьячего, казаки рассмеялись и, тихонько поругиваясь, вернулись назад к дощанику, стали готовиться ко сну. Но шум на берегу все еще не утихал, и какой уж тут был сон.
— Воеводе отпишу, про твои тайны с послом! — оправившись от страха, закричал Дружинка. — Против государева указа-то!
Яков снова замахнулся на него кулаком. Дружинка отскочил от него и, под насмешливыми взглядами казаков, побежал трусцой к своему костру…
* * *
Князь Никита отправил Тухачевского в поход так, чтобы до Кузнецкого острога он дошел вместе с годовальщиками, три десятка их шли туда на смену. Таким образом он обезопасил государеву казну.
Из Кузнецкого острога Койда ушел к себе в «Мугальскую» землю на следующий же день, как они пришли в острог. Он ушел с двумя казаками, Семкой Щепоткиным и Ванькой Кудровым. Захватили они с собой и толмача Какайку, подгородного кузнецкого татарина, дошлого в «мугальском» языке.
Отправив этих гонцов к Алтын-хану, Яков стал готовиться к дальнему походу туда же вместе с государевой казной. Но тут снова появилось непредвиденное, все уперлось в покупку лошадей. Дело было в том, что в прошлом году алтысарцы и телеуты в набеге поворовали под Кузнецком табуны лошадей. И лошади сильно вздорожали в остроге. Поэтому Яков, посчитав деньги, что выделил ему на поход князь Никита, и подумав, все же решил дождаться калмыцкого пригона. Правда, ждать пришлось недолго. Табун калмыки пригнали на торги через месяц. Казаки походили вокруг тех лошадок, заглядывали им в зубы, похваливали… Но они были дороговаты, и казаки выбрали из них всего восемь… Холки-то у калмыцких лошадок не особенно высоки, но шея сухая, мускулистая, голень сильная, копыта маленькие, очень прочные, грудная клетка и бедра широкие. Такие лошадки не подведут на горных тропах. Еще пятнадцать лошадок они закупили у местных татар, подешевле. Разумеется, они были невелики ростом, шеи мясистые, круп короткий и пологий. Такие хорошо подходят только для степей, и чем-то напоминают киргизских лошадок. К тому же среди них много было пегих, тогда как у калмыков были одномастные, в основном белые.
