И он тут же нарывался на очередной лай подьячего. С досады махнув рукой, он отходил от него. Он уже не знал, что делать с ним: пробовал увещевать, грозился побить, отнять всех лошадей, отписать обо всем воеводе… Ничего не помогало…
Уже наступил октябрь. Леса покрылись желтизной. Осень, чудесная была здесь осень. Обрызнула она долины бурым цветом. А выше, там, где небо мерилось с горами силой, серели некогда цветущие луга. И резче проступили голубые ели, изящные, бесспорно, и вряд ли что-нибудь сравнилось здесь бы с ними.
Тут все для Якова повсюду было ново. И даже ветер, что зло гудел в долине.
А горы шли все круче, круче, все ближе и ближе подступали к реке. Долина стала уже, совсем исчезли кусты. Лишайником и мхом все камни обросли, и осыпается щебенка под ногами лошадей…
— Скоро перевал! — крикнул толмач Тухачевскому, переведя слова Койды, который показал плеткой куда-то вверх по реке, на приметные вершины хребта.
Тропа, широкая, избитая копытами, стала карабкаться вновь змейкой вверх, затем спустилась вниз, вдоль речки побежала, петляя, как заблудшая овца. Она бежала и бежала, о камни спотыкалась, и вдруг — хоп!.. Уперлась вроде бы в скалу… Но нет. Здесь место старое, истоптано вокруг, вполне подходит для ночной стоянки. Кострища, остатки шалашей, и к водопою спуск ведет. Нет ветра тут, торчат остроконечные каркасы юрт из высохших жердей, их кто-то обтягивал корой березы…
И вот уже шумит стоянка у реки. Костры пылают, слышен говор, изредка и смех. Устало бродят кони на поляне и щиплют скудную посохшую траву.
Дружинка стал со своими людьми отдельно, в стороне от всех. И Яков, довольный, что тот не будет торчать у него перед глазами, приказал своим холопам: «Давайте, готовьте что-нибудь пожрать!» — а сам, прихватив с собой толмача, прошел с ним к костру монголов.
— Такие переправы еще будут или нет? — усаживаясь у их костра, спросил он второго тархана, Баатура.
Тот глянул на него, что-то коротко бросил.
— Ты что, болен? — спросил Яков его, заметив, что он как-то странно прижимает руку к правому боку.
Баатур закивал головой, скривил в улыбке плоское лицо. Он тоже искупался в этот день на переправе, как и Бурнаш.
— А ну покажи, — попросил Яков его и уложил тут же подле костра на землю. Пощупав у него живот, он промычал: «Мда-а!» Затем он прошел к своему костру, повозился в одном из вьюков, достал скляницу, завернутую в тряпочку, накапал из нее в чашку несколько капель тягучей, светло-желтой жидкости. Закупорив скляницу, он снова тщательно обмотал ее тряпочкой и спрятал во вьюк. Налив в чашку кипятку из котелка, он размешал палочкой получившуюся смесь и вернулся к костру монголов.
Мощный ядреный запах, расползаясь вокруг, оживил всех у костра.
Монголы зашевелились, зацокали языками: «Ай-ай!.. Карош!»
Яков подал Баатуру чашку: «На — пей!»
— Пей, пей, не бойся! — добродушно засмеялся он, заметив как тот недоверчиво глядит на чашку. — Сразу легче станет!
Толмач перевел его слова и тоже засмеялся над монголом. Баатур, заметно мучимый жаждой, растянул в улыбке сухой рот, взял у Якова чашку и высосал из нее питие.
— А ну-ка теперь приляг, — велел Яков ему.
Монгол снова лег спиной на кошму. Яков задрал у него на животе рубаху, плавно поводил ладонью по тому месту, на которое жаловался тот.
— Теперь все! К утру будешь здоров!
— Хм! Где ты научился этому? — хмыкнул Лучка; он тоже притащился за ним к костру монголов и наблюдал как Яков лекарит.
— Поживешь с мое — научишься! — сказал Яков, подхватил его под руку и потащил к своему костру.
К утру боли у Баатура прошли. И он, неуклюже переваливаясь на коротких и толстых ногах, подковылял к Якову, поклонился: «Карош, карош!» — и сунул ему в руки шкурку соболя…
На одной из стоянок к Дружинке подошел Мезеня и стал выговаривать ему: «Не гони лошадей! То лошади государевы! Заморил уже киргизскую вон какой тяжестью?!»… Осмотрев его вьюки, он стал ощупывать их: «Что там? Товар-то заповедный!»…
Дружинка даже весь побелел от такого издевательства десятника. Он припаивал его, думал, что тот будет заодно с ним, а тот взял да и продал его Якову. И он, обозлившись на него, выхватил из-за пояса нож и подскочил к нему: «Убью, сморчок!»
— Во чокнутый! — пробормотал Мезеня, боязливо отходя от него.
Когда отряд снялся со стоянки и двинулся дальше, Мезеня, поразмышляв что-то, подъехал к Тухачевскому.
— Яков, подьячий торгует по улусам, — сообщил он ему. — Меха скупает за вино, да настрафиль откуда-то у него!.. Ох, беда будет! И откуда таких присылают?!
— С Москвы!
— Что — там все такие?
— Хватает!..
Вот так и проходил у них день за днем.
За месяц пути от Кузнецкого острога, как раз на день Артемия, они добрались до реки Кемчик. Здесь начинались земли Алтын-хана. Туда хан уже прислал им корм, провожатых и коней. Но только еще через полмесяца они оказались в улусе Чечен-хатун, матери хана. Там их встретили ближние Чечен-хатун и поселили в катагаре.
Катагар, это такая юрта для знатных гостей. Она самая добротная и уютная, с решетчатыми стенами, круглая, просторная, крытая войлочными кошмами. Пол тоже устилали войлоком. Посреди юрты был как обычно очаг. За очагом, на невысоком помосте из жердей, находилась постель из толстого слоя кошм. Там же были подушки, набитые шерстью, и горой валялись еще какие-то шкуры.
Яков, войдя в катагар, в первый момент, со степи, с чистого морозного воздуха, чуть было не задохнулся от густого сизого дыма и запаха горелого кизяка. А в этом дыму, как ему показалось, бродили, словно призраки, какие-то неясные тени. Глаза у него сразу заслезились, к горлу подкатила тошнота. Он закашлялся, чувствуя, что не в силах будет прожить здесь и дня. Но дня через три он все же привык к дыму, хотя так и не смог привыкнуть к блохам. Те, как только укладываешься спать и укрываешься шкурами, чтобы согреться, и под ними становится тепло, сразу оживают и начинают пировать до утра. И от этого каждый день, казалось, длился вечно, сменяясь еще более мучительной ночью.
Через неделю в улус матери приехал со своих дальних кочевий Алтын-хан с полутора десятком своих ближних.
В горах уже лежал снег. Тонким слоем снега запорошило землю и здесь, на пастбищах, на реке Теси, где стояла на кочевье Чечен-хатун.
Пол в юрте хана, куда ввели Якова и Дружинку, был покрыт не кошмами, а коврами. На стенах висели полотнища с какими-то знаками. Как догадался Яков, это были знаки власти хана. Слева, над кожаными торбами, которые, к его удивлению, были даже в ханской юрте, на широкой доске рассыпались рядком глиняные фигурки Будды. Они, различные по высоте и размерам, были изготовлены мастерски.
В юрте хана плавал все тот же сизый дымок, было тепло, и стояла все та же вонь от кизяка.
