Алтын-хан сидел напротив двери. По правую сторону от него сидели лабинцы, с непокрытыми головами, бритыми наголо. А далее, с обеих сторон, устроились табуны и тарханы
[71]. Алтын-хан сидел на простом коврике, чуть выше других, поджав под себя ноги и положив на колени руки. Лицо у него было крупное, желтое, без морщин. На голове торчала круглая шапка, отороченная мехом черной лисицы. На ногах были надеты мягкие кожаные сапоги без каблуков. Серый ордынский кафтан мало отличался от кафтанов других, его ближних. Только пояс, отделанный металлическими бляхами, да нож, висевший на нем, украшенный камнями, выдавали, что это иная персона.
Яков представил хану свое посольство. А Табун Биюнт, который накануне заходил к ним в катагар и приглашал к хану, спросил его о здоровье великого государя. Яков ответил. Вот только после этого Дружинка подошел к хану и подал ему жалованную грамоту государя. Хан принял ее сидя, показал им рукой, чтобы послы сели. Якова с подьячим и толмачом отвели к двери и усадили ниже всех лабинцев и алтыновых людей…
«Не очень-то почетно», — подумал Яков, но смолчал, уселся рядом с Дружинкой, зная, что тот обязательно донесет об этом воеводе.
Когда ему разрешили говорить, он начал издалека. Он напомнил хану, как в прошлом он посылал своих людей к великому государю, чтобы тот принял его под свою руку, да оборонил бы от Чагир-хана; и как его посланцы дали за него шерть, чтобы быть ему, хану, в холопстве у великого государя. И государь милостиво принял его под свою руку, указал ему кочевать со всей своей ордой на прежнем его кочевье, а на государевы земли не хаживать. А дани с него, сказал, брать на себя столько, сколько ему «дати мочно». И на том государь велел ему, Алтын-хану, шертовать за себя и за всю свою орду. И по государеву указу присланы они из Томска для того шертования… Да как он, Алтын-хан, шертует, то государь и великий князь Михаил Федорович тотчас же пожалует его своим царским жалованием.
Яков закончил длинную и утомительную речь, запомнив ее по наказной грамоте.
— Да, я посылал своих людей к государю, — заговорил хан, отвечая ему. — Чтобы они били челом о принятии меня под руку государя. И поведали бы о Чагир-хане!.. Но чтобы мне самому, своей душой шертоватъ?.. То я не приказывал!
Яков уловил на лице у хана что-то похожее на удивление, которое тот пытался изобразить. Хан взирал на него, улыбался сквозь легкий дымок, что тянулся от очага, и по-приятельски щурил узкие глаза…
«Что-то иное жгут», — мелькнуло у Якова. Он уже надышался вот этого чего-то иного так, что заломило в висках. Он привык было уже к вони того кизяка, каким топили катагар. А тут, оказывается, жгут всякое. Он сидел и терпел, тоже улыбался хану и незаметно втягивал ртом свежий воздух, который сочился от двери, старался не дышать носом…
— И велел шертовать за себя и всю орду лучшим своим людям. А того у нас не повелось, чтобы самому мне шертовать. Людям же своим в Томском не приказывал шертовать за себя и за всю свою орду. То воеводы велели делать им поневоле. Давали хлеб с ножа, да стояли над шеей с саблей… В нашей вере крепкая шерть — пьют золото!
Яков понял, что хан изворачивается, отказывается от своих прежних слов, и теперь его посольству грозил провал. А он-то надеялся, что справит это посольство, и государь помилует его. Итак, он здесь, в Сибири, уже без малого пятнадцать лет живет в опале…
— Бил челом государю, а шертовать не хочешь? — спросил он хана. — Говоришь, шерть дадут твои люди, за тебя!.. Кому верить в твоей земле, если даже твое слово стало лживым?..
«От государской милости отбегает, собака!» — начал злиться он.
Хан, выслушав толмача, забеспокоился, двинул рукой, как будто его кто-то укусил под лопаткой.
— Бог меня разори со всей моей ордой, если мое слово лживо! — воскликнул он, мгновенно потерял осанистость, да так, что Федька, толмач, тоже непроизвольно передернул плечами, возбуждаясь от его речей и темных глаз с неведомыми мыслями. — Я того не приказывал, чтобы самому мне шертовать!.. А ныне Чагир-хан убит от уртусского хана!..
«Вот это иное дело! Сам бы и признавался!» — подумал Яков, что сейчас все окончательно стало ясно, хотя он и знал уже, что Чагир-хан убит. Об этом ему тайно поведал Койда, да сказал еще, что теперь-то Алтын-хан иным будет с ними…
«Да, не зря поил Койду!»
Этот первый же день встречи с ханом оказался нелегким. А потом пошло еще хуже. На следующий день в катагар заявились двоюродный брат хана, Дурала-тархан, и два его табуна, два зятя, Биюнт и Тайчин, еще молодые люди. Пройдя в катагар, они молчком уселись у очага. Яков и Дружинка сели напротив них. Лучка с казаками тоже подсели ближе к очагу так, чтобы была какая-то хоть видимость почетных мест у гостей.
Дурала был полный, с проседью в густой шевелюре черных волос и с покатыми женскими плечами. Он сразу же заявил Якову: «Хан велел нести к нему государево жалование!»
— И не мыслите об этом! — запротестовал Яков. — До шерти то государево жалование не велено нести!
— Да отдать бы вам кыштымов, что прежде платили ясак отцу Алтын-хана! — гнул свое Дурала.
— И кто же они? Хм! — усмехнулся Яков.
— Джагаты, абинцы, качинцы…
— И еуштинцы? — ехидно спросил Яков тархана.
Тот смолчал, а табуны, еще молодые и горячие, закивали головами, о чем-то затараторили…
— То мимо нашего посольства! — не стал слушать Яков их. — Пустые разговоры!
Гости посидели еще немного и ушли. Но не минуло и часа, как они снова заявились все с тем же. Трижды в тот день табуны приходили к ним, и все жестче и жестче говорили: «Не понесете жалование — поедете назад с ним, да одни, и без корма!»
Яков выдержал это давление силой. А хан понял, что наскоком упрямого посла не взять, и уехал из улуса своей матери к себе на кочевья. Якову же он передал, что пусть теперь ждет, пока он не придет со всем своим улусом.
Наступила поздняя осень, подошла середина ноября. В степи выпал снег и загуляли ветры. Чтобы не сидеть в уютной гостевой юрте, где были дым, вонь, блохи и засаленные подушки, набитые шерстью, Яков целыми днями шатался по улусу между юрт, хотя и было холодно.
Через два дня после отъезда хана в катагар пришел ордынец, посланный матерью хана.
— Чечен-хатун велела принести русские диковинки, какие у вас есть, дабы порадовать ее глаза и сердце!
И они понесли от себя подарки хатун. Яков поднес матери хана четыре аршина ярко-малинового цвета настрафили, восемь аршин миткали, позолоченный серебряный перстень с финифтью, десять золотников шелка, два оловянных блюда, братину, четыре позолоченных оловянных достакана, позолоченную оловянную тарелку, сто листов бумаги и уздечку с посеребренными пряжками. Дружинка поднес ей от себя ковер, восемь аршин крашенины, небольшое оловянное блюдо, братину и три позолоченных оловянных достакана. Лучка же поднес зеленую однорядку, бархатное полукафтанье, четыре гривны денег и епанчю. А казаки поднесли малиновый зипун, сукно английское, по четыре аршина малинового сукна и зеленой настрафили, большое оловянное блюдо и полтора рубля денег.
