Из юрты хатун сама не вышла к послам, и дары приняла ее дочь.
* * *
Время тянется медленно в чужом краю, где не к чему себя приложить, некуда податься. И Яков, изнывая от безделья, не отказывал, если его просили кого-нибудь полечить. Но такое было редко. Простые улусники боялись порчи от него, от пришлого.
Минуло еще две недели. Как-то раз в катагар пришел Убайшин, дворовый человек Чечен-хатун, и пригласил его пройти к нему вместе с толмачом.
Якова провели в юрту, светлую и холодную, с широко открытым дымовым отверстием. Заранее зная, что ему предстоит, он приготовил все еще у себя в катагаре. И здесь он сразу достал из кожаного мешочка скляницу, поставил ее рядом с Манзи, тоже дворовым человеком хатун, велел ему лечь на спину и присел на корточки рядом с ним.
— Открой глаза и не закрывай… Не бойся… Да не бойся же ты! — засмеялся он.
Левый глаз монгола, подернутый тонкой пленкой с бельмом посередине, закрывающим зрачок, глянул на него жалостливо и просительно.
Яков осторожно оттянул пальцами веко больного глаза и капнул несколько капель из склянки. Манзи отдернул голову от его руки и захлопал глазами.
— Во-во, давай, давай! — подбодрил Яков его.
Он поднялся с корточек, закрыл пробкой скляницу и опять спрятал ее в мешочек.
— Завтра еще приду. Дней через пять будешь соколом глядеть!
Он попрощался со всеми в юрте, глазевшими на него, на его странное камлание, и вышел на свежий воздух вместе с Убайшином. Тот же ходил теперь за ним как привязанный, после того как его сноха, мучаясь «бесовой игрой» при родах, легко разродилась, когда Яков дал ей какого-то пития. Она родила крепкого и здорового мальчика, и тут же, при Якове, его назвали Якшагул. Да и самого его, Убайшина, Яков избавил от коликов в животе. И тот теперь таскался за ним, повторяя всем улусникам: «Содном, содном!»
[72]
За три недели Чечен-хатун дважды сменила кочевье и, наконец, остановилась улусом на речке Чаган Барбасы. Вот сюда-то, к своей матери, снова приехал Алтын-хан. В тот же день к посольским в катагар заявились табуны все с тем же требованием.
— А не понесете государево жалование, то хан прикажет взять его насильно, нечестью, да пошлет под Томск и иные города своих людей войной!.. С тех земель ясак брал еще отец Алтын-хана! Отдавайте их!..
Толмач перевел угрожающую речь табунов.
— Те безумные слова говорили бы малым детям, а не нам, холопам государя! — ответил Яков; он понял, что началась все та же игра на запугивание. — За такие невежливые слова государь здесь, в Мугальской земле, разорит хана со всей ордой! От Чагир-хана-то на Кемчике только и сыскивали место! А хотите на государевых людей ходить! — язвительно бросил он в лицо табунам.
«Люди хоть и немалые, но под ханом сидят, что велит — делают!» — понимал Яков, откуда все идет.
В это время в катагар вошел Дурала-тархан. Он прошел к очагу, уселся рядом с табунами, мельком переглянулся с ними. Помолчал…
— Сказывал ты, Дружинка, — обратился он к подьячему, — едучи сюда, что везешь Алтын-хану многие свои дары, помимо государевых. Да такие, что уморил ты под теми товарами двух киргизских лошадей и у Чечен-хатун верблюда… И ныне продаешь те товары улусным, мимо хана! Не продавай ничего, пока не поднесешь государево жалование хану! — резко заявил он, перевел взгляд с подьячего на него, на посла, на Якова.
— Выкупать ясырей привез, а не Алтын-хану! — обозлился Дружинка. Он испугался, что его оберут, вскочил на ноги, нахохлился как петух.
— Силком возьмете хоть один волос, не быть вам в Томском, всех пограбят!..
Яков толкнул в бок сидевшего рядом толмача, подал ему знак, чтобы он не переводил эту брань подьячего.
Монголы переглянулись, поднялись на ноги: они догадались, и без перевода, что здесь происходит.
— Нохой!
[73] — тихо буркнул тархан и заковылял из юрты впереди табунов.
— Ты погубишь казну и всех нас из-за своих бездельных товаров! — набросился Яков на подьячего, когда монголы ушли.
— И это говоришь ты — Маринкин выблядок! Казаки Расстригины выблудили тебя, опального, у Маринки с Ивашкой Зарудским! — вдруг зашелся в крике Дружинка, с пеной на губах.
— Брендит!.. Сдурел, совсем сдурел! — чего-то испугался Яков.
— Видел, видел я, как ты ходил почасту к женке Дуралы в юрту! Да все затемно!.. Хи-хи! — дрянненько хихикнул Дружинка.
Яков схватил его за грудки, прижал к стенке юрты, задышал ему в лицо:
— Я тебя… здесь закопаю! Пешком домой пойдешь!.. С кем встречаюсь?! С кем надо! Государеву делу прибыток сыскиваю! А ты что?.. Воняешь только! Саблю о такую… бороду марать жалко! — смерил он презрительным взглядом его куцую бороденку.
— Бородой ума не меряют! — с силой оттолкнул Дружинка его. Он не был слабаком, хотя и провел многие годы за бумагами, и мог постоять за себя.
В юрте стало тихо. Сёмка Щепотка с чего-то кашлянул пересохшим горлом и быстренько дернул крепкой хорзы
[74], которую поднесла им хатун. До сих пор притронуться к ней никто не решался. Они опасались, что в нее могли подмешать какое-нибудь зелье. Но после такого, что творилось у них в юрте, хотелось выпить…
— Хм, казаки, а пить-то можно!
Казаки, видя, что Сёмка остался жив, тоже потянулись к бурдюку с водкой. Тем временем холопы натолкали полный котел баранины. Сварили. И все, выпив водки, засопели над мясом. Не успели они поесть, как опять пришли все те же табуны. Но теперь они не стали садиться, похоже, настроенные на скорый разговор.
— Алтын-хан послал говорить вам: чтобы вы не кручинились на те слова! Он хотел изведать вашу крепость, насколько твердо стоите в государевом слове! А войной идти и не думал: зрить государя-то не может, не только идти на государевы города!
— Вот это иное дело, — проворчал Яков.
— И сказывал Алтын-хан, что за него шерть дадут его лучшие люди. А заупрямитесь, не понесете жалование, и о том хан велит отписать государю, что то делали против его указа!.. И подвод, и корма вам не будет!
«Опять…!» — стал закипать Яков, обрадовавшийся было, что, наконец-то, ордынцы одумались. Разглядывая стоявшего напротив табуна Биюн-та, низкого ростом, но крепкого, широкого, с мощной грудной клеткой, одетого в баранью шубу и сильно потевшего в теплой юрте, он все искал, чем бы пронять хана, чтобы тот перестал тиранить их…
— Переведи им, — сказал Яков толмачу. — Пусть Алтын-хан пошлет своих людей в Москву, и они скажут это там, самому государю!..
