Поклонившись Будде, лаба прошел к очагу и сел справа от него. Круглое, желтое, морщинистое и умное, но с лукавинкой лицо повернулось к Якову…
В тот день разговор у них был долгим.
Мерген-ланза обещал уломать хана.
— Хан портит свое лицо, — согласился он, смерив изучающим взглядом простоватого на вид посла. — Я же пойду с тобой до Москвы, до государя. Хочу увидеть его очи, прежде чем умру… Да проведав у государя путь, хочу сходить в землю Иерусалимскую…
— Китайское царство взял?! — удивленно полезли вверх у него брови, наползая на голый череп, когда Яков спросил его, как-де Чагир-хан взял Китайское царство: подкопом, или водой вытопил. Он скептически поджал губы. — Он и зреть не смел на него!.. Сильное царство, ох, сильное! — уважительно сказал он.
Лаба ушел. Казаки стали укладываться спать, и вскоре в разных концах тесного помещения переливами заплескался здоровый мужицкий храп.
Яков улегся тоже. Хотелось спать, но почему-то он никак не мог заснуть, ворочался, вспоминал разговор с лабой и разглядывал через дымовое отверстие юрты кусочек звездного неба…
Время, должно быть, минуло за полночь, когда сквозь это отверстие вдруг пробился слабый лучик лунного света, пронзил сизый качающийся дымок и упал на Будду. И глиняная фигурка, выкрашенная в желтый цвет, еще сильнее пожелтела в этом лунном свете. И Якову показалось, что Будда ожил и слегка двинул рукой, словно собирался поднять ее… «Лаба сказал — так и будет!» — произнесли его губы, и тут же сухим треском затрещал в очаге кизяк, от него потянуло вонью, и тонкая струйка дыма поползла к Будде. Вот она коснулась его, извиваясь, окутала его глиняную головку… «Лаба сказал — так и будет!» — снова затрещало, но теперь уже в голове у Якова, и так, будто кто-то произнес это тут, рядом, вслух. И он толкнул в бок Лучку: «Ты что бормочешь-то!»
Лучка спросонья испуганно промычал:
— A-а!.. Что, что?!
— Ты что бормочешь?
— Отстань, ничего не бормочу, — проворчал Лучка, повернулся на другой бок и сразу же опять засопел, противно, всхлипами втягивая в себя воздух в душной, с вонью юрте, набитой телами двух десятков нажравшихся на ночь мужиков, спящих вповалку на шкурах, полных насекомых… Вот кто-то проснулся, тихонько ругается, чешется, невмоготу, ворочается и снова засыпает…
Яков глянул все туда же, на полочку, но там было пусто: бледный лучик отполз в сторону, и Будда словно растворился в темноте…
Свое слово Мерген-ланза сдержал. Не прошло и недели, как в улусе матери снова появился Алтын-хан. И посла тут же пригласили к нему в юрту.
Якова, Дружинку и Лучку с толмачом усадили вблизи очага, на почетном месте. В юрте было полно тарханов и табунов. Все сидели, молчали, курили трубки, и так мудрствовали целыми днями не думая…
Два улусника внесли в юрту большой котел с мясом.
— Ешьте! — пригласил хан послов.
— Говорил, шерть дашь, а сам есть заставляешь! — поднял голос Яков, которого уже окончательно достали хитрые уловки хана.
— Ешьте, потом велю своим людям дать за меня шерть, — сказал хан. — По нашей вере есть перед шертью не запрещается… Пития у меня нет, а мясом богаты… Ешьте!
Куски мяса пошли по рукам тарханов и табунов, попали и к посольским. Когда котел опустел, хан вытер засаленные руки о кошму, поднялся, что-то буркнул тарханам и вышел из юрты. Лучка прошептал Якову, что, мол, хан сказал своим: «Начинайте!»…
В этот день послам пришлось пройти еще через многое. Начали с того, что Яков измельчил крохотный кусочек золота и растолок его в какой-то грязной ступке. Для верности он растер его еще и пестиком, высыпал готовый порошок в вино и размешал. Получилась желтоватого цвета смесь, пить которую он сам не согласился бы ни за что в ином месте.
А тем временем Дружинка поставил перед собой табунов и стал говорить им шертную запись, составленную в Москве каким-то головастым дьяком. Она была витиеватая, длинная и бестолковая. Зачитывал он ее с простойкой, слово в слово, чтобы толмач успевал переводить… Заметив, что табуны ничего не понимают, совсем как тот же Будда в катагаре, взирающий свысока на них, Дружинка рассердился на толмача и Лучку: «Почему они у вас молчат!»…
И опять началась перепалка между Лучкой и Дружинкой.
Яков не выдержал их препирательства.
— Постой, Лучка, не надо так! Тех подьячих на Москве, что пишут такое, сюда бы! В мугальском языке и слов таких не найдешь, а ты велишь повторять за тобой эту небылицу, в которой сам ты, Дружинка, не все понимаешь!
Он встал рядом с Лучкой и табунами и приказал толмачу: «А ну говори им, чтобы им, табунам, шерть дать за себя и за Алтын-хана, да за всю их орду! Да быть бы им, мугальским людям, в дружбе с государевыми людьми, да жениться бы им на русских бабах, а русским — у мугальских! Да с торгами ходить под государевы остроги и города безбоязно! Вот на том они, табуны, и давали бы шерть!»
С питием после шерти тоже не заладилось, когда Яков подал чашу Биюнту: «Пей!»
Но тот отрицательно закачал головой, что-то быстро затараторил.
— Он говорит, если будет пить первым, то быть Алтын-хану старшим братом государя! — перевел толмач.
Что он несет, что несет! — завопил Дружинка, схватился за свои жиденькие волосики, заметался по юрте и закричал на толмача: «Лай его, непотребно лай!»
Яков выругался про себя: «Вот…!» — и на подьячего, и на табунов, затем посмотрел на лабу. Тот сидел среди тарханов и бесстрастно взирал на все происходящее.
«Нет чтобы помочь!»
— Шерть ты даешь, и пить ты должен, а не я! — стал он объяснять Биюнту, как следует приносить клятву.
Но табуны уперлись, стояли на своем. Затем они ушли к хану за советом. Вскоре от хана пришел улусник и передал Якову: «Хан говорит, табуны боятся пить одни, потому что приходили в прошлом послы от Чагир-хана и перепортили тут его людей на питие».
Яков развел руками, удивляясь, чего тут было больше: дикости, хитрости или подозрительности кочевников.
Наконец, сошлись на том, что пить они будут по очереди.
Яков поднес чашу первому Биюнту, и тот глотнул вина. Яков же только приложил к губам чашу, сделал вид, что пьет. Затем он подал вино Номче, потом Дружинке, Дурале и Лучке. Со своими он уговорился, чтобы они тоже делали вид, что пьют…
Когда с питием было покончено, то теперь заговорил лаба. Обращаясь к табунам, он пригрозил им: «Если нарушите шерть — то золото выйдет у вас боком!»
На этом закончился их очередной день посольства. К себе в катагар Яков притащился усталый, вымотанный. Но все-таки он был несколько бодрее, чем прежде, и радовался, что, наконец-то, хан дал шерть. Правда, не так как было записано в наказе, но дал… Он прошел в катагар, подошел к полочке, к Будде, и погладил его по головке: «Молодец! С тобой, оказывается, можно договориться»…
