Яков молча повернулся и пошел с Мезеней и толмачом назад, к юрте лабы. Переговорив с лабой, он упросил его, чтобы его люди отпустили подьячего и вернули ему котел: как-никак ему, да и его холопам, есть-то надо…
В конце марта, перед самым их уходом от киргизов, у подьячего куда-то сгинули на выпасе лошади. Они кормились на прошлогодней траве, на взгорках, по проталинам. Их искали, но не нашли. И Дружинка накричал на Якова, что это он покрал его лошадей и отдал лабе, грозился, что им, послам от хана, в Томске будет худо… Когда это дошло до лабы, он посокрушался, покачал головой и решил не идти в Томск, несмотря на все уговоры Якова.
— Послушай меня, послушай! В Томске ему будет наказание! За все! — заверял он лабу, старался уломать его: ему было жаль расставаться с ним.
Вскоре киргизы все же нашли лошадей Дружинки, привели в улус и вернули ему.
Обиженный выходками подьячего, лаба написал на него челобитную и отдал ее своим людям, которых снарядил в Москву к государю. Тех он направил с особой челобитной от себя. Просил он в ней еще и о том, чтобы государь пожаловал его Киргизской землицей, с дикими людьми. Затем он собрал с них, с диких, ясак и уехал назад в Алтын-ханову землю.
И Яков понял, что тот, говоря о государевых очах и об Иерусалиме, просто заговаривал ему зубы. На самом же деле он ехал сюда за ясаком.
«Ах ты! И этот туда же — землицу ему дай, и диких людишек!»
Хотя лаба стоял близко к Богу, но у него тоже, как оказалось, был свой корыстный расчет.
* * *
По дороге из Киргизской земли, в улусе на реке Кие, Дружинка опять не поладил с улусниками: стал требовать себе сверх меры лошадей. Яков не выдержал больше такого, бросил подьячего там одного и ушел на Томск, захватив с собой его холопов. Но Дружника и на этот раз выкрутился. Он сторговал в улусе лошадку и шел двенадцать дней за отрядом Якова, по его следам, хоронясь от глаз казаков. Он опасался, что они устроят ему какое-нибудь дурное дело на весенней полой воде… Через три дня у него закончились все припасы, и он стал собирать по дороге какую-то уже проросшую зелень. Он жевал ее, пресную, иной раз кислую, и от этого еще сильнее мучился от голода. Однажды ему повезло, он подбил палкой любопытного бурундука, неосторожно прибежавшего на его свист. Он содрал с него шкурку, насадил его на палку и стал жарить, поворачивая над огнем и вздрагивая, когда скупые капли жира падали в костер. Вот упала одна, за ней другая… Очередную он поймал в ладошку… И его словно укололо иголкой. Но он тут же слизнул каплю языком и проглотил густой комок голодный слюны… Однако чаще ему попадались только мыши. И он с хрустом разжевывал с костями крохотный подгорелый комочек мяса — все, что оставалось от добычи, после того как он зажаривал ее над костром. С жалостью наблюдал он, как она усыхает, по мере того как жарится. Попив воды из какой-нибудь лужицы, он заворачивался в шубу, ложился на потник подле костра и забывался чутким сном до рассвета. И даже во сне он прислушивался, не всхрапнет ли испуганно кобылка, привязанная рядом к дереву, почуя серых, тоже голодавших в эту пору по весне.
Васька Паламошный и Гришка Серебреник, посланные князем Никитой искать его на реке Кие, набрели на него почти что рядом с Томском, в двадцати верстах. Еще издали заметили они едущего навстречу им на исхудалой кляче какого-то изможденного странника, с всклокоченными реденькими волосами на непокрытой голове. Завидев казаков, тот странник вяло повел рукой в их сторону, и когда они подъехали к нему, он прохрипел сухими белыми губами: «Хлеба-а!»…
* * *
А в Томске с возвращением Тухачевского, да еще с посольством Алтын-хана, дела сразу же закрутились спешным порядком. В их оборот был втянут и Федька.
Он переступил порог разрядной избы, куда почему-то срочно вызвали его, прислав к нему на двор Гришку Тюменца, и увидел там князя Никиту и дьяка Андрюшку Строева. Тут же стоял, сутулясь, Яков. Рядом с ним был и Лучка. В общем, изба была полна своими, служилыми. Тюменец всю дорогу отмалчивался и ничего не сболтнул, как Федька не пытался выведать у него, зачем его по скорому тянут в разряд. И гадая, что его там ожидает, он был настороже. Но когда он увидел хитро улыбающуюся физиономию дьяка, то понял, что ничего худого этот вызов ему не сулит.
Он пришел как раз тогда, когда князь Никита раздавал последние указания: «Ты, Петр, — ткнул он пальцем в Сабанского и затем показал на Старкова, — сдай послов Василию! Все как положено! И пора отправляться! Государево дело не терпит! Не то я вам!» — шутливо погрозил он им пальцем.
— Где Пущин? — вдруг громко крикнул он, оглядывая по головам боярских детей и атаманов.
— Здесь я! — откликнулся Федька и, раздвинув служилых, протиснулся вперед, к нему.
Князь Никита дружески положил ему на плечо руку, обнял, оттащил подальше от других служилых, в свой угол, к воеводскому столу.
— Ты повезешь статейный Якова, да и Огаркова тоже. И там, на Москве, зайдешь ко мне на двор: посылку передашь, — тихо заговорил он, дружелюбно скалясь.
Ну что на это мог ответить Федька. Ведь не поймешь, где тут наказ, а где всего лишь просьба об услуге. Но услуга-то всегда дороже ценится. К тому же это услуга воеводе, и отказать никак нельзя.
Федька порывисто дернулся и сразу же зажался, скрыл свой восторг за безразличным видом, как будто такие посылки он получал каждый день.
— Сделаю, Никита Иванович, сделаю! — сухо сказал он, заметив льстивый взгляд воеводы.
«Как что-то в прибыток, так сразу напрашиваются в друзья», — стало в тоже время и обидно ему.
Голоса позади них притихли: служилые навострили уши, стараясь угадать, о чем воевода там, в своем углу, шепчется с Федькой, которого он не особо и привечал-то. А Федька, язви его, таков мужик, никак он пойдет на мировую первым. В нем все еще сидели те матюги, которыми князь Никита наградил его после похода по Оби.
Они вернулись назад ко всем.
И тут же дьяк, потирая руками, тоже заулыбался: «Ну, Пущин, повезло же тебе!»
Федька пожал плечами, мол, неведомо, повезло или нет.
— Копылов ушел в киргизы, — стал все подробно объяснять ему дьяк. — Старков с Лучкой отправятся с послами до Москвы. Поэтому со статейным погонишь ты!
— Ну что — рад? — спросил Яков его, подойдя к нему.
Федька смущенно улыбнулся. А почему не радоваться, когда он едет туда впервой, а наслышан о Москве от отца. И ох, как наслышан. Тот частенько что-нибудь да скажет про нее, вспомнит о чем-нибудь, что там было.
«Хм, для дела поил дьяка!» — подумал он, довольный, что его затраты окупились. Он обычно сразу же знакомился с новым дьяком, появляющимся здесь, в Томске, зная, что дьяки народ слабый на выпивку. Вот и с Андрюшкой также вышло. Дьяк-то, глядишь, при случае что-то подскажет нужное воеводе о тебе.
— С тобой Тюменец и Щепотка поедут, — сообщил Тухачевский. — Ты там, говорил, ни разу не был. Вот и посмотришь, походишь, увидишь, как живет народ. Не то что здесь, в этом… углу! — беззлобно высказался он об остроге.
