В его голосе послышалась тоска по далекому краю, где когда-то он жил, и куда его, как ссыльного, пока не пускали. Хотя, почитай, все казаки из его посольства едут туда, чтобы получить награды за вот эту службу в «мугалах» под его началом, которую, что лукавить-то, вытянул он один…
— Казну соболиную еще прихватишь, в Казанском отдашь! — зачем-то нарочито громко сказал дьяк Федьке.
И Федька понял, что и тот имеет на его счет какие-то свои виды, а уж какие они — ясно.
«Знать, что-то нужно будет протащить через таможню на Обдо-рах»…
Федька ушел из разрядной избы вместе с Тухачевским. Они двинулись к острогу, на свои дворы, тихонько переговариваясь о деле, которое случилось в отсутствии Якова, взбудоражив всех жителей не только Томска.
— Когда Гробовецкий-то уехал? — спросил Яков о боярском сыне «литовского» списка, с которым он был в приятельских отношениях.
— Да вот за неделю до твоего прихода! По воде ушел… Повезло мужику! Князь Никита собрался уже было повесить его! А тут хоп! Указ от государя: отпустить в Москву всю «литву», взятую в плен под Смоленском… Размен вязней
[78]!
Яков с сожалением вздохнул.
— Хорошо, что тебя-то здесь не было, — продолжил дальше Федька. — А то клепанул бы кто-нибудь, тот же Дружинка. И что было бы?.. Ты уже слышал, что «литва» задумала тут!.. Тимошка Смольнянин донес на них. А все знают, что ты-то тоже смольнянин… Ведь поговаривают иные, что «литва» тебе-то недалеко.
Яков манерно поджал губы, слушая его…
А дело это, ставшее известным не только в Томске, началось как. В августе позапрошлого года в Томск прибыла партия пленной «литвы», большая, сто пятьдесят человек. Это были отголоски смоленского похода: литовские, немецкие люди, жиды и черкасы. Их поверстали здесь в пешие и конные казаки, многих посадили на пашню, пахать землю на государя. А вот Михалка Гробовецкий попал в боярские дети и сблизился с Яковом, по службе… Вместе со «староверстанной литвой» их набралось в городе свыше двухсот человек: материал горючий, опасный, шаткий. Вскоре после прибытия в ссылку небольшая группа их стала собираться на дворе Ивана Краснопольского, тоже из «староверстанной литвы». Они сидели по вечерам, пили, вспоминали далекие родные места и как-то набрели на мысль: не вернуться ли им на родину своей волей. Быстро пришли и к мысли, что это можно сделать, если захватить острог и перебить служилых, а заодно и воевод с дьяками, чтобы не было погони. Поскольку здесь все знали, какова была погоня за тем же Первушкой Шершнем, при побеге его с сообщниками, когда они везли хлеб из Тобольска сюда, в Томск.
— А идти решили конным ходом по степи, мимо Тары. Затем на Волгу. И уже оттуда пробиваться в Литву. Не так как Первушка-то! Тот пошел по воде и пропал… По доносу Тимошки князь Никита провел дознание, с палачом. А кто у Степки-то Ермолина запирался? Тот выведал заводчиков дела! Да двенадцать человек повесили! Краснопольского тоже! Своего холопа, «литвина» Зиновия, не пожалел князь Никита!..
— Спасибо, Федор! — прощаясь у своего двора, пожал Яков руку Федьке, раздумывая о том, о чем только что рассказал ему тот.
Из ворот его двора, встречать его, тут же выскочил пацан лет двенадцати, его старший сын Васька, а за ним выкатился еще и карапуз. Подбежав к отцу, карапуз уцепился ручонками за его штаны. Яков подхватил его на руки, прижал к себе и пошел к избе.
Глава 14. Впервые в Москве
На Обдорской таможенной заставе, на пути в Москву, у Федьки взяли ту посылку дьяка, шесть соболей. Опечатав ее государевой печатью, дьяк полагал, что на таможне печати снимут и казну заберут у Федьки. И не просчитался он, зная, что таможенники люди дошлые, родной матери не поверят. Так что Федька, бросив таможенникам эту отвлекающую кость, провез «одинцов» дьяка и князя Никиты и отдал в Москве кому надо. А уж как он их провез, на то у него были свои тайны, которыми с ним поделился как-то Ефремка, богатый на разные уловки.
В Москве, в Посольском приказе Федька отдал статейные списки, ему велели зайти через несколько дней и отпустили. Не теряя время, он сразу же пошел в Казанский приказ. Там ему сказали, чтобы он взял грамоты в Томский разряд и невеликую денежную казну, ее выпросил князь Никита на ремонт старых городовых башен. Да еще жаловался князь Никита, что и острог обветшал: как послов-то принимать без урона чести государя. Но в приказе и обрадовали Федьку тем, что он получит свой оклад за прошлый год.
— Да за этот. Кроме того, и за следующий. Наперед выдадим. Князь Никита надумал послать тебя походом в киргизы, — сообщил ему подьячий.
Так Федька походил по приказам, обзавелся монетами и пошел гулять по Москве.
Несколько дней он ходил по столице раскрыв рот, как оглушенный. Поразила она его, да и по ногам, по карману ударила: кабаков-то полно, не то что в Томске, где все под надзором воеводы. Водки высидеть надо — к нему, к воеводе, да еще поминком ударить надо. А тут заходи в любой кабак и пей сколько влезет. И воеводских глаз рядом нет. Казаки тоже не будут тыкать в лицо: ты-де высиживаешь тайком водку, а почему нам-то нельзя… Государь запретил?.. Так он что, сам-то, не пьет?..
Федька так и сделал: сунулся в кабак и попался. Что-то ему подлили там в водку, заметив по его роже, что он из дальних мест, вахлак, его-де и обобрать сам бог велел… Очнулся он на улице, в ином каком-то месте. Голова такая, что и не помнит, где находился тот кабак, хоть убей, не помнит… «Что же это за зелье-то такое в московских кабаках!.. Хорошо еще не уморили насмерть. А то бы никто и не нашел, прибылого-то, с государевой окраинной земли!»
Схватился он первым делом за гамалейку.
«Цела, тут!» — отлегло у него от сердца.
— Ах — сволочи! — выругался он, когда, сняв ее с шеи, обнаружил, что она пуста: вычистили все, до последней полушки.
«Слава богу, что тут не все деньги-то были!» — мелькнуло у него; и он вспомнил, что предупреждал ведь его Лучка: не брал бы он с собой много денег, если пойдет в кабак.
«Целковым отделался! — подумал он. — То ж за раз пропил пять пудов хлеба!.. Бочку водки высидел бы! Ух, ты! Так и без штанов оставят!»
Он вспомнил, что отца также учили здесь уму-разуму. Полегчало — не один он, оказывается, такой разиня.
«Ты там по кабакам-то ходи, да камень за пазухой держи!» — говаривал отец, когда, бывало, откровенничал долгими зимними вечерами при свете жирника, попивая свою бражку. Вспоминал отец и про государя Василия Шуйского, которого ему довелось как-то видеть, когда тот шествовал на молебен в Архангельский собор…
Но Москва оказалась на самом деле не такой, как ее описывал отец и какой представлял ее Федька. Внешне многое было похоже. Но она выглядела суетливой, грязной, по дождю-то совсем непролазной. Больше же всего поразило его то, что она оказалась хитрой, обманчивой. И не поймешь какая она настоящая-то…
