Правда, слушая отца, Федька и не догадывался, да и мысли у него не было такой, что тот плетет все это. Тогда как, действительно, отцу ни разу не довелось видеть ни одного царя, хотя и наезжал он в Москву еще при Годунове, затем и при Расстриге. Неудачник — ну что поделаешь. Это Тренька, счастливчик, видел царя. Повезло же, стервецу. Хотя Иван подозревал, что тот мог соврать. Ну, брякнул, нечистый попутал, а потом духу не хватило отказаться от своих слов… Говорит, царь был.
— А какой?
— Ну что ты пристал! Да не все равно какой! — обычно отбивался Тренька от приятеля.
— Не разевай рот, деревня! Это тебе не хрен в пятку! — шутил, бывало, и Ефремка, тоже обучившийся где-то тут разным житейским хитростям, пригодившимся ему на бескрайних землях простоватой Руси…
Сходил Федька и к Покровскому собору
[79], как советовал отец, и заглянул с его высокой паперти в ров под кремлевской стеной… Глубина, говорил отец, аж голова идет кругом! За шапку схватишься!.. Федька тоже заглянул в пропасть. Там, на дне, катился поток мутной грязной воды Неглинки.
«И что батя нашел в этом? Хм!» — удивился он, навидавшись за свою не так уж и долгую жизнь таких обрывов и пропастей, куда этой-то. Вон хотя бы под Кузнецким острогом. А что говорить о пути в «мугалы», как рассказывал Яков.
А вот отчего Федька ахнул, так это от Кремля. Поразила его и семиверхая башня в стене Белого города, что стояла на углу Покровских ворот. А перед часами над Спасскими воротами он проторчал полдня, слушая как они отбивают час за часом, и ползут, ползут под «солнце» буковки… Вот подползает очередная «зело», часы бьют шесть ударов и замолкают на «цельный» час… И Федька, коротая этот час, побежал по Торговым рядам. Там он долго блуждал по ним, пока не набрел в старом Москательном ряду, за Варваркой, на то, что его просил купить Тухачевский. Тот записал для памяти на бумажке название какого-то зелья, не то заморского варева для своих лечебных снадобий. Выскочив из рядов у Мытного двора, он глянул издали на часы и побежал обратно туда, чтобы послушать их очередной бой… В тот день он полностью отоварился покупками для дома, для своих родных. Побегал он и в Ирошном ряду, присмотрел и купил несколько сафьяновых кож. Он прикинул, что их можно будет продать на обратном пути в том же Сургуте или Нарыме, выгадать немалую прибыль, а кое-что оставить себе: потачать новые сапоги.
Через неделю, как ему и велели, он явился в Посольский приказ и долго торчал там в коридорчике, пока его не провели в комнатку, где сидели всего два дьяка. И те стали расспрашивать его о чем-то из статейных списков, о чем он ничего и не знал-то. Один из них, с желтым лицом, уже в годках, и не малых, седой и лысый, оказался Федором Лихачевым, думным дьяком Посольского приказа. Дьяк, тот, что был поменьше рангом, расспросил его, вывел в коридорчик, строгим голосом сказал ему: «Подожди часок!» — и скрылся за дверью, что вела куда-то в лабиринты приказных палат.
И Федька остался один. Скучая, он стал ходить взад-вперед по коридорчику, темному и грязному, полагая, что дьяк вот-вот придет. Но время шло, а тот все не появлялся. Тогда он стал разглядывать стены и потолок коридорчика, провожал взглядом каждого проходящего тут человека. Надоело и это… Он стал вспоминать свои походы, все по порядку, начиная с того самого, еще с Васяткой. Сейчас у него уже ничего не шевельнулось в груди. Да-а, забылось… Ну и ладно. Мало ли что было… Вспомнил почему-то Матренку…
Дьяк появился только в конце дня, под вечер, и уставился на него: «А ты что — все еще здесь!»
Федька чуть не взвыл от такого!.. Повернулся и выскочил из приказа, голодный, злой и усталый, проторчав весь день на ногах в темном коридорчике… «Ну-у и московский часок!»
Походил Федька, погулял по Москве, и скучно ему стало. Уж почему — неведомо, но скучно. Деваться-то некуда, кроме как в кабак, где его уже раз обчистили.
Лучка заметил, что Федька стал хандрить, и предложил ему сходить к вдовице, что жила в соседнем дворе, через переулок. А надо сказать, что Лучка Васильев с Васькой Старковым, да еще трое казаков, ходивших с Яковом в «мугалы», привезли сюда тех самых алтыновых послов. Они выехали из Томска на полмесяца раньше Федьки, но прибыли в Москву на месяц позже, вот только что на днях. Их задержали под Москвой, пока в Посольском приказе не получили статейные списки, а также копии переведенных грамот Алтын-хана и Мерген-ланзы, челобитные того и другого на Огаркова. Вот их-то как раз и привез Федька. И только ознакомившись со всеми этими документами, в Посольском приказе определили по какому разряду принимать послов Алтын-хана.
И все они, томские, встретились уже здесь. Приезжая сюда, в Москву, они обычно останавливались у хозяина этого двора, Ермошки, в переулке на Тверской. Хозяйка готовила им еду, они платили за стол и за ночлег. Так выходило им дешевле, чем если бы они жили на государевом постоялом дворе, который откупал какой-то купец гостиной сотни. Двор Ермошки находился рядом с маленькой деревянной церковкой святой Ирины, как раз напротив двора князя Григория Константиновича Волконского. Тот умер в прошлом году, как поведал им все тот же Ермошка, а теперь-де там живет его сын Иван.
Жили они все в одной избе, для их оравы тесной. Но даже в ней Лучка продолжал разминаться чуть ли не каждый день. Вот и сейчас он присел два раза на полу. Затем он потянулся всем телом, покряхтел, но все же достал руками пятки. Он, оказывается, наплел в свое время в Томске дьякам, что он из Барабы. На самом же деле он был отсюда, с Руси, долго скитался со скоморохами, еще мальцом-татарчонком. И те, выкручивая его и сгибая, заставляли его пролезать в обруч, не цепляясь головой. И ту скоморошью науку он помнил до сих пор. Не для обруча, конечно, делал он это сейчас, а согревал кости, как говорил его бывший хозяин. Эту свою науку он пытался как-то донести и до Федьки. Но тот попробовал раз-другой и бросил. Федька согревал кости по иному…
Вернулись из кабака казаки, ввалились в горницу, нетвердо ступая и покачиваясь.
Сёмка Щепотка, громко икнув, запел, трубой: «В кругу молодец гуляет, себе пару выбирает: Лизавету — для совету, а Настасью — для согласью!»…
Гришка Тюменец, еще молодой мужик, подхватил: «Эх-ха! Холодать, холодать, что-то стало холодать! Нам до Томского по зимнику скакать!»… Он хотел было пройтись по горнице вприсядку, но не совладал с ногами и грохнулся на пол.
Казаки пьяно загоготали.
А Лучка, размявшись, подсел на лавку к Федьке и стал уговаривать его насчет вдовицы, которая жила в избенке, что стояла через переулок. Та избенка была крохотная, похожая на избушку на курьих ножках. Даже Федьку, привычного к тесным зимовьям в тайге, она удивляла. И он всякий раз останавливался перед ней в раздумье, когда выходил со двора Ермошки, и его взгляд невольно упирался в эту избенку. И тут же из избенки обычно выбегала девка, такая видная и ладная из себя, и назойливо зыркала глазами в его сторону, но как бы случайно. И Лучка сразу углядел в этом все, что надо… А то, что она была девкой, не бабой, Лучка побился бы об заклад. И была что надо, молода, мила, и телом бог не обидел; да и глазки блестят, в них умишко сквозит, не соня, как бывшая Федькина зазноба, Матренка. Та телкой всегда сонно таращила белки на свет и просыпалась только в баньке, когда Федька начинал шалить с ней, да так, что в каменке голыши позвякивали… И вот в этой-то избенке жила та девка, жила с вдовицей, ее матерью, женщиной и сейчас выглядевшей миловидно. А в молодости, определенно, была недурна, и даже очень, судя по тому, что перешло от нее к дочери: глазастой, белокурой, с маленьким изящным ртом, темными четко очерченными бровями и естественным легким румянцем, подчеркивающим породистость.
