А ее мать, как говорили злые соседские языки, была «вдовицей»… Правда, никто из соседей, ныне живущих с ней рядом, не знал, что эта вдовица была любовницей польского ротмистра, отца девицы, сидевшего в осаде в Кремле, и оставившего вот так свой след тут, на земле гостеприимных московитов. И, слава богу, что не знали… Имя того ротмистра история забыла, забыла его и Мария, как звали вдовицу. А дочь об этом не хотела и знать. Молодости-то все равно, откуда она родом, где оборвались ее корни.
И уж как там подкатился Лучка к вдовице, а он по этому делу был горазд, мужик без смущения: выгонят в дверь — лезет в окошко, хотя и был татарином. К счастью, крещеный… И не первый раз наезжал он сюда, в Москву, знал, что тут и как. Но столковался он с вдовицей, пообещал, что приведет боярского сына, на которого заглядывается ее дочь, приведет к ним в избушку, как бы на смотрины. Купил он вдовицу, намекнув ей, что Федька не только боярский сын, но уже и воеводил, да и, вообще, такой еще покажет себя. Будет-де ее дочь дворянкой, на то у него особый нюх. И она сама должна это понимать и не мешать счастью дочери. А там, глядишь, и ее заберут в Сибирь.
Вдовица ужаснулась: «В Сибирь! Там же одни ссыльные!»… Это прочно засело у нее в голове, поскольку и ротмистр ее сгинул где-то там же.
Но Лучка успокоил ее, сказав, что там есть и другие, и даже баб можно найти, при случае, среди инородок… Ну, про баб он, конечно, зря, вот так прямо-то. Пусть ее дочь думает, что она будет там единственной…
— Верочка, ты бы угостила молодцов пирожками, что наготовила сама-то, — подсказала Мария дочери, потерявшейся при гостях; та перегорела, дожидаясь этой минуточки.
Девица бойко забегала по избенке, проворно собрала угощение. На столе появились горячие пирожки, свежие, только что из печки. Затем она выскочила за дверь, в подклеть, темную и прохладную, где хранилось зерно и разные соления. Оттуда она вернулась с большим ковшиком крепкой медовухи, да такой, что Лучка, глотнув, крякнул от удовольствия: «Ай да, хозяюшка!» Однако смотрел он не на девицу. Он не сводил восторженных глаз с вдовицы, с ее пышных форм, выпирающих из-под сарафана, когда она, помогая дочери, нарочито двигалась так, чтобы показать всю себя…
Федька покосился на Лучку, на то, как тот голодным котом рыскает глазами за вдовицей. Он уже начал злиться на него. Тот притащился сюда для своего дела, а тут, оказывается, вяжет ему девку… Но нет же, не только вдовицу обхаживает, так он еще пялится и на девицу, как на свою.
Они сидели с вдовицей, пили медовуху, жевали пироги и похваливали девицу. А та старалась услужить им, то так, то эдак подскакивала к Федьке, слегка задевала его: то рукой, то бедром, в тесной избенке-то. Но так, чтобы Федька думал, что это из-за тесноты, когда ее жаркая рука вдруг касалась его… Да-а, от матери ей передались не только формы, которые обещали развиться и дальше.
И Федька, странно для него, почему-то опьянел от слабой медовухи, а от девицы и подавно. Лучка же с вдовицей как-то отдалились от них, на другой конец избенки, и там зажурчали разговоры. А девица оказалась рядом с Федькой на лавке. И Федька не нашел ничего лучшего, как только брякнуть ей, спьяну-то: «Ты поедешь со мной, а?»
— А куда? — тихим вздохом спросила та и зарделась, ожидая уже такого предложения. Сердечко у нее застучало, и она шепотом заговорила о чем-то, о каком-то молодце, которого ждала, и он-де явится в один прекрасный день, обязательно солнечный, яркий, как крашеная маковка на вон той церковке, что стоит за переулком, и будет он сильным, смелым и красивым, подхватит ее на руки и унесет ее за синие моря, за высокие горы, за далекие долы… Ну, может быть, не за синие моря, поскольку не знала, где эти моря и какие они, хотя и представляла их такими же синими-пресиними, как кафтан у соседа Ермошки. А вот за далекие горы — это да. Этот боярский сын как раз оттуда, как слышала она, из-за Камня. А он-то, говорят, протянулся от одного моря до другого. Вот только она запамятовала какого. Да и высокий тот Камень-то, очень высокий. Мужики говорят об этом на базарах, что, дескать, «навстречь солнца» он…
Федька послушал ее, послушал, тараща на нее пьяные глаза и не понимая, что происходит. Затем он почесал за ухом и отчаянно вскрикнул: «То не про меня! Ей-богу, не про меня!»… Да так, что вдовица вздрогнула, а Лучка неодобрительно покосился на него.
— Верочка, ты проводила бы гостя! — с чего-то забеспокоилась, попросила Мария девицу. — Ночь на дворе, темно: не дай бог, оступится!
Вера накинула на голову платок и вышла в сенцы впереди Федьки, озадаченного тем, почему его-то выпроваживают, когда Лучка остается там… Вера завозилась в сенцах с щеколдой, почему-то долго отыскивая ее… И Федька мгновенно сообразил все, сграбастал ее, в одном сарафанчике-то, прижал к стенке, общупал… Она задышала, горячо, прерывисто, прижимаясь к нему… Федьки в голову ударила кровь, руки скользнули по ее бедрам… Девица стала извиваться, как будто-то старалась высвободиться из его рук, но все-таки прижималась к нему и горячо сопела и сопела, как и он…
— Ты поедешь… Поедешь со мной?..
— Да, да! — жаркий вздох, где-то внизу, ему в грудь. — Хоть на край государевой земли!..
Она гибким изворотом, змеей, вывернулась из-под него, и как будто растворилась здесь, рядом, в знакомой ей темноте… Федька зашарил руками в пустоте, чтобы поймать ее… Но тут легонько скрипнула дверь. Кто-то чмокнул его в щеку, хихикнул. Его вытолкали за дверь. Упала щеколда… И он оказался на дворе один…
Тут же вывалился из избушки и Лучка. Он подхватил под руку его, одуревшего от всего этого, потащил на их постоялый двор и чему-то посмеивался в свою густую цыганистую бородку. Он был явно доволен смотринами, теперь уже уверенный, что Федька не уедет один из Москвы… «Прилип, как муха к смоле! Ха-ха!»
«Ох, и девка!.. Ну и девка!» — засело в голове у Федьки; он ошалел от такого вечера, уже готовый ради этой девки на все.
Вообще, странной была эта дружба Федьки и Лучки. Более непохожих людей, пожалуй, трудно было бы найти. Но они дружили, и кто за кого держался, либо удачливый Лучка, либо всюду сующий свой нос Федька, тут надо было крепко подумать, прежде чем сказать. Федька, задиристый и вспыльчивый, не прочь был покуражиться, да и подраться, если подвернется свалка. И природа как будто отметила эту его черту: у него был короткий, точно обрубленный нос, как у бульдога, походка вразвалку, но нога твердая, уж где ступил, не сшибешь, а руки-то…
А Лучка внешне был смугловат и уж очень умный и непоседливый. Ведь только-только что приехал он сюда, как сразу же подал государю челобитную. В ней он просил, чтобы отпустили его проведать Китайское царство, как проведал его когда-то Ванька Петлин. В этой челобитной он писал также, что уже договорился с лабой Мергенланзой: тот обещал проводить его туда, до Китайского царства… А у государя-де они, распинался он в челобитной, не просят ничего на подъем в дорогу, то-де лаба возьмет на себя, было бы только государево повеление. А прибыль от них государевой казне будет великая, поскольку соболи там дороги, а каменья разные и алмазы там у всякого. А что государь им в оклады положит, о том — как государю бог известит… На это путешествие он подбил и Сёмку Щепотку, сказав тому, что они уйдут еще дальше Ваньки Петлина, туда, где, как говорил лаба, водятся алмазы в реках. И Сёмка поверил, что они привезут из Китайского царства всяких узоречий. На радостях он закатился в кабак и чуть не пропил там все свое невеликое государево жалование, спаивал полкабака и кричал, зачем-де ему это жалование, если вот-вот появятся у них цветные каменья, и они станут богаты. Погуляв по кабакам с Тюменцем, Сёмка вернулся на постоялый двор хмельной, веселый и щедрый.
