Федька с сожалением покачал головой. Но он был и рад, что не пойдет в этот год ни в какую воеводскую посылку. Дело было в том, что была уже беременна его новая жена, Верка. А он хотел иметь еще пацана. Чтобы Гриньке был братишка, такой же, как и у него брат Гришка. Но Верке хотелось иметь девку. Она уже и назвала ее Фенькой. Почему-то ей запало в голову именно это имя. А так звали Литвиниху. Об этом он узнал уже после отъезда из Сургута. Да и его мать, Дарья, все еще не могла забыть свою соседку, часто вспоминала ее…
— Пойдем, Федор! — обнял его Яков. — Мы свое сделали! Теперь пусть бегают молодые! — шутливо заворчал он.
— Ну-ну, вы-то — старичье! — заухмылялся Копылов над ними; он был доволен, что выбил из князя Ивана этот поход на неведомую реку Вилею… «А может, и до Сиверее дойдем!» — почему-то мелькнуло у него… У него, у атамана, было два сына и три дочери; их нужно было кормить, и он рассчитывал вернуться с той реки с большими мехами.
Они разошлись по своим дворам от воеводской по дорожкам, протоптанным в глубоком снегу. Яков и Федька свернули в сторону Отболотной башни, где стоял двор Тухачевского неподалеку от двора Пущиных.
Размышляя о Копылове, Федька вернулся домой. Он догадывался, зачем атаман стремился туда. В новых, необъясаченных местах можно было выколотить с инородцев все меха, в казну же сдать только часть. Вон как быстро на это откликнулись казаки-то, да все пешие, полунищие, как тот же Ивашка Москвитин или Афонька Немчин. Конных-то на это поднять не так просто. И что там делать тому же Ваньке Коломне? Тот здесь торгует хлебом, с воеводой все проворачивает, а прибыток они делят между собой. На это иные помалкивают, однако знают, что там доходы-то громадные. Ему, Федьке, с его водкой, что он гонит тайком на заимке и сбывает тем же инородцам, и не снились такие доходы. Сам воевода, князь Иван, вот только что приехал, а уже мудрит с хлебом: тянет с выдачей служилым того хлеба, что пришел в оклады… Ведь ясно же для чего. Ждет, чтобы он вздорожал. Тогда Коломиец и иные его подельники будут продавать свой хлеб, втридорога…
* * *
Через год Якова помиловали, и он уехал со своим семейством в Москву. В Москве его, разумеется, никто не ждал, и ему предстояло начинать свою жизнь там заново. Правда, не совсем на пустом месте. Кое-что он получил за службу в той же ссылке. По указу государя ему было дано сто четей поместной земли да в перелоге два раза по столько же. Он съездил в свое новое владение, сельцо Рождественское, осмотрел поместье, сменил там приказчика, временно поставил на его место своего холопа Елизарку; велел ему проследить, чтобы крестьяне отремонтировали жилой дом. Он собирался переехать туда, если не удастся снять приличный двор в Москве. Вспомнил он, что Пронский советовал заглянуть к нему, если у него будут какие-нибудь тяготы первое время в Москве. Он так и сделал, узнав, что князь Петр вернулся с воеводства из Вязьмы, все из той же Вязьмы, куда дьяки упорно посылали его воеводой вот уже без малого четверть века.
Князь Петр жил на своем дворе. Этот двор переходил у князей Пронских из поколения в поколение, и достался ему еще от деда, князя Ивана, по прозвищу Шемяка. По московским меркам двор был большим: на нем стояли две хоромины, в одной жил князь Петр, в другой — его старший сын, князь Михаил. Хоромина князя Петра заметно отличалась от более скромного жилья князя Михаила; последний недавно вернулся из крепости Терек, где был воеводой, а сейчас служил в приказе Сбора десятой деньги.
«На что же ставил-то?» — подумал Яков, обходя хоромы вслед за князем Петром, когда тот, хвастаясь, стал показывать ему свои владения.
Двор Пронского стоял в Белом городе, в сотне саженей от Китайгородской стены. Фасадом он выходил на Большую Фроловку, рядом с Английским двором. Справа к нему межевалась Георгиевская церковь, а задними холопскими постройками он упирался в стены Златоустовского монастыря. Сама хоромина громоздилась в два яруса. На верхний ярус вело крыльцо с двумя рундуками. Рундук шел и вокруг хоромины по верхнему ярусу: просторный, не менее сажени шириной, с витиевато точеными балясами, покрытый шатровым навесом для ската воды. А внутри хором были комнаты. Яков насчитал их не менее семи. Между ними были холодные сени, забранные в косяк красным тесом, в сенях были окончины. Были также еще обхожие сени, какие-то двери, всюду двери, должно быть, вели в чуланы или в летние спаленки… Вот тут куда-то ведут еще двери, и там двери, плотно закрытые…
И он догадался, что там женская половина хором, а может быть, комната младшего сына Пронского, стольника князя Ивана.
— Узнаешь? — спросил князь Петр, показав на голову марала с изящными рогами, что висела на стене, когда они вошли в самую дальнюю из комнат на верхнем ярусе.
Яков кивнул головой. Того марала князь Петр подстрелил на солянке Федьки Пущина, куда они закатились как-то целой ватагой на охоту. Там они напились, затем орали, распугали всю живность в округе. И тот марал, должно быть, ошалев от такого, дурачком прискакал сам по тропе на солянку прямо под дуло мушкета князя Петра. При этом он, с перепугу, оборвал все Гришкины самострелы, да как-то так, что ни одна стрела не достала его. Все они куда-то поулетали. И Гришка искал их весь следующий день, ругался, но так и не нашел.
— Шайтан унес! — хохотал над ним утром Лучка, тоже ходивший «на марала». Так называли они выездки на охоту только для того, чтобы напиться за стенами города, подальше от глаз казаков, которым воевода запрещал гнать водку. Покуролесив, покричав вволю на всю тайгу, они обычно отдыхали от изнурительной жизни в тесном городке, где никуда и ни от кого невозможно было скрыться… Князь Петр в тот раз до полночи бил в барабаны, которые притащил с собой из съезжей. А Федька полез под этот трескучий грохот зачем-то на крышу зимовья, сорвался и трахнулся о землю: угодил на лесину и здорово зашибся. Так что Матренка после той охоты неделю ставила ему на спину примочки. А князь Петр, проверяя новенький топор, только что поделанный ему в кузнице, спьяну срубил не ту лесину, которую ему велел завалить Федька. А та почему-то мешала ему. И она, упав, снесла у Федьки лабаз с солью, где лежал хлеб, да еще рыба, заготовленная для кулемок, на соболей; те, оказывается, зимой, голодая, здорово идут и на такую приманку, как рыба… Того марала они освежевали, отрубили у него голову, а Гришка взялся поделать из нее чучело и поднес его князю Петру как раз на отъезд того с воеводства…
— Да-а, хорошо послужили! — предаваясь воспоминаниям, прохаживался князь Петр вокруг стола, наблюдая как дворовый холоп расставляет чарки с водкой и закуску.
Холоп снарядил стол и вышел из комнаты.
— Ну, давай, Яков, за твой приезд! И чтобы не попадал больше в опалу! — поднял чарку князь Петр. — Уж я-то знаю, что это такое! Мы оба с тобой опальные! — улыбнулся он ему.
Они выпили, закусили.
Яков рассказал о своих последних годах службы в Томске после отъезда оттуда Пронского. Потом они сходили в баньку, ее князь Петр велел истопить для гостя, вернулись назад в горенку и снова сели за стол.
От Пронского он ушел под вечер. Князь Петр стал было уговаривать его остаться ночевать: куда, мол, ты пойдешь такой, когда тебя качает, как дощаник на крутой волне. Но он, вспомнив, что дома его ждет Аксинья с детьми, все же пошел…
