Князь Петр, как и обещал, присмотрел ему довольно приличный двор, а хозяин недорого сдал его. К тому же он оказался неподалеку от двора Пронского, в Китай-городе, на Покровке, в Пробойном переулке. Двор был маленький: всего 10 саженей в ширину и 15 в длину. Но Якова устраивала цена, и они поселились там, со временем собираясь перебраться в поместную деревеньку.
Прошел год. Яков жил все так же на Покровке. Аксинья родила еще одного пацана. Его назвали Оськой. Их девки уже повырастали. И Яков выдал старшую, Машеньку, за боярского сына Семена Алексеева. А другую его дочь, Акулинку, сосватал Федька Бессонов, стрелецкий сотник. У того был свой двор в слободе, что раскинулась за Сретенскими воротами Белого города. Девки получили приданое и ушли из дома. Унесли они с собой и лишние заботы и расходы. И теперь у них с Аксиньей остались лишь одни пацаны. Их же стало теперь у Якова четверо. Двое, Гришка и Гаврюшка, родились в Сибири, а Васька здесь, в Москве, еще до ссылки. Он стал совсем взрослым, его пора было определять на службу — 16 годков стукнуло. Ко двору, конечно, он рылом не вышел…
«А чем он хуже других! — подумал Яков, вспомнив, что у него есть князь Петр. — Может, в жильцы хотя бы протолкнет!»
Он наведался в гости к Пронскому. И вскоре Васька на самом деле попал ко дворцу, стал ходить там самым нижним чином — в жильцах. Рослый, симпатичный и безусый, он недурно смотрелся в ряду таких же, как он сам, мелких московских дворян, несущих службу на крыльце дворца. Ставили их и по рундукам на приемах не очень знатных гонцов и посланников, от того же Алтын-хана или калмыцких тайшей. Стал он частенько ночевать и во дворце, в сторожках или спаленках. А там поговаривали, что на походе, мол, он будет рядом с государем… Ваське купили новые сапоги. Их они выбирали долго, вдвоем, в сапожном ряду на торгах. Затем они плюнули на это, отыскали крохотную лавочку подле Китайгородской стены. Там сапоги оказались не хуже, чем в Торговом ряду, но были дешевле. Кафтан Ваське выдали из дворцовой казны. И тот как будто шили специально под него: темно-зеленый, с широкими синими нашивками, суживающийся в талии, и с узкими рукавами, как раз по Васькиной фигуре. И Васька, смущаясь, поворачивался из стороны в сторону, когда мать, охая, стала разглядывать на нем обновку. За нее Яков заплатил целый рубль в государеву казну, да еще пятнадцать алтын за сапоги и пять за шапку… Да-а! Васькин выход в жильцы стоил немалых денег. Но зато он теперь был при дворе государя. А это много значило.
— Ну, мамка, хватит тебе! — отмахнулся Васька, сконфуженно поджимая губы, заметив, что Гаврюшка и Гришка, младшие его братишки, таращат на него глаза, не узнают его, еще вчера обычного дворового верзилу, который не прочь был поиграть с ними. А теперь?..
Перед ними стоял какой-то чужой и уж больно строгий служилый. На него даже мать глядела робко, не верила своим глазам, что это ее сын, и еще не так давно она качала его в зыбке, как сейчас качает того же Оську.
— Кхе, кхе! — поперхнулся Яков, тоже смущаясь чего-то, глядя на своего сына: статного и пригожего, как девка. Тот куда-то сразу будто отдалился от него. А теперь и рука-то не поднимется дать ему подзатыльник, как бывало, если уж слишком что-нибудь вытворял.
В общем, жизнь у них стала понемножку налаживаться.
Как-то зимой, в начале февраля, Якова вызвали в Сибирский приказ. Там его встретил какой-то подьячий, еще молодой и чем-то похожий на Огаркова.
«Да они все здесь одинаковые! Худосочные, серые, бледные, как поганки, и злые!» — мелькнуло у него.
Подьячий повел его куда-то заплеванным и темным коридорчиком, да таким узким, что вдвоем-то в нем невозможно было разойтись. И они вошли в прилично убранную комнатку, где сидел дьяк Федор Панов. И там дьяк и подьячий долго и подробно расспрашивали его о Киргизской земле. Затем дьяк провел его в комнату, где стоял длинный стол, накрытый голубой скатертью, а на нем возвышались на тонких ножках изящные медные канделябры на четыре свечки, лежали какие-то толстые книги, стояла пара чернильниц, рядом с ними валялись гусиные перья. Вдоль стола с двух сторон протянулись две лавки с резными спинками. В комнате было два больших окна с мелкой сеткой перекладин. Они глубоко вдавались в толстую стенку и смотрели на колокольню Ивана Великого. Тут же на поставце торчал красивый сундучок с множеством металлических обоек, видимо, предназначенный для хранения грамот и приказной казны. В глухой стенке была ниша, а из нее выглядывали книги: толстые, громоздкие, оправленные в кожаные переплеты с медными застежками. Была в комнате, в переднем углу, и божница. Но ни лампадки, ни рушников не было — все было строго по указу государя.
Якова уже обо всем выспросил дьяк Федор Панов, а подьячий Петрушка Стеншин, тот, который встретил его, записал его речи. И вот теперь его привели сюда, поскольку его хотел видеть и расспросить сам боярин князь Борис Михайлович Лыков, глава Сибирского приказа.
Вот за этим-то длинным роскошным столом и сидел Лыков. Он сидел один и что-то писал, наклонив голову и осторожно макая в чернильницу перо, и, должно быть, слишком уж тайное, если не доверил писать даже ни одному из преданных ему дьяков.
«Наверное, самому государю!» — подумал Яков.
Князю Борису было уже под семьдесят, а может быть и больше. Борода у него была уже вся седая, но шевелюра, впрочем, тоже седая, была еще густой, а на лице до сих пор сохранились смугловатые пятна от некогда румяных щек. Он был среднего роста, что угадывалось даже сейчас, когда он сидел, и было незаметно, чтобы его мучила полнота…
«Совсем не изменился», — подумал Яков, не видевший Лыкова уже более 20 лет, еще с Можайска…
Да, князь Борис все еще выглядел бодрым, хотя и провел полную тревог жизнь, военных походов. Последние же четверть века он ходил в походы только «своим набатом». А сколько было у него столкновений в боярской думе со своими противниками… Он был женат на Анастасии, самой младшей сестре патриарха Филарета Романова, родной тетки государя Михаила Федоровича. И сейчас, как родственник царя, уже на закате своих дней, он благоденствовал.
Князь Борис поднял голову на скрип двери. Глянув изучающим взглядом на Якова, он кивнул головой дьяку, чтобы садились за стол напротив. Затем он аккуратно положил рядом с чернильницей перо, отодвинул в сторону недописанную бумагу, облегченно вздохнул и ворохнул сухими плечами.
— Ну, рассказывай! — велел он Якову.
Яков повторил еще раз все то же, что уже было записано подьячим: как был в «киргизах», когда ходил к Алтын-хану, и что знает всех тамошних князьков в лицо, а также все дороги в той землице…
— Пронский говорил, что воевода ты знатный. Вот и распиши все на бумаге: что потребно для похода в ту Киргизскую землю. Чтобы поставить там город, да оборонить его как следует. Ясно? — спросил его князь Борис.
Но Яков, вместо того чтобы ответить ему, с чего-то стал говорить не то, что хотел вначале-то: «В Томском из иноземных полков много служилых, которым сидеть на коне за обычай! А вот пищалей нет, кузня не справляется, железо по Сибири дорого!»…
