— Постой, постой! — оборвал его Лыков. — Я же тебе сказал: напиши, потом говорить будем! Теперь понял, по лицу вижу, что понял! — добродушно улыбнулся он Тухачевскому, заметив, что тот волнуется и краснеет, как юноша. — Что напишешь, отдашь вот ему, — показал он на дьяка. — Иди, воевода, иди!
Чтобы составить нужную роспись, Якову дали в помощь все того же Петрушку Стеншина. И он стал приходить в Сибирский приказ чуть ли не каждый день и по долгу просиживал там с подьячим. Он подсчитывал все, что нужно было для похода, чем быть людям сыту, как одеть их, вооружить, да прикидывал, сколько время займет поход, высчитывая дни по известному ему исходу из земли Алтын-хана. Память у него была хорошая. Она не подводила его.
— Киргизы ходят на войну конные, с копьями, в куяках, человек с 500. Да к ним еще человек 500 с луками. А биться с ними пешим невозможно!.. И походу быть конными, — растолковывал он подьячему. — И воинский наряд всякий должен быть на пять рот, не менее…
Подьячему было лет под тридцать, но он уже приволакивал ноги при ходьбе, как-то по-стариковски шаркал ими. Однако малым он оказался любознательным, вот только улыбался скупо, когда Яков смеялся над чем-нибудь. Но слушал он его терпеливо, если его заносило, и он пускался куда-то в сторону от дел похода, рассказывал о жизни в кочевом стойбище «мугал» или у тех же киргизов. И хотя Стеншин слыл среди подьячих молчуном, говорил он четко, выверял каждое слово. Это Яков почувствовал сразу же, а потом узнал, что из-за вот этого качества он только что, в июне, был приставом у литовского посланника Теофила Шемберека.
— Да-а, еще запиши: пятьсот дротиков, да сбруй со сто, карабинов, да шпаг со сто, знамен 600!..
— А прапоры? Ты говорил: столько же прапоров.
— Пиши пятьсот! Сколько русских служилых! А татарам не нужно… И того: пять рот конных, по сотне в каждой… Да знамя мне, чтоб заметно было киргизам. На почесть государева воеводы! И два прапора… Вот еще, пока помню, запиши, Петька, чтобы отпустили из Тобольска литаврщиков и трубачей с их нарядами.
Подьячий, подняв свои записи, стал перечислять всех служилых по Томску: «Сорок боярских детей, два атамана, двести конных казаков, да семьдесят вёрстанных служилых татар с мурзами……. Он хотел было заняться служилыми из Тюмени, но Яков отмахнулся, дескать, то подождет, и снова вернулся к походу.
— Сто пищалей немецких добрых надо, сто лат с шишаками, шесть знамен киндячных, разных цветов, по ротам… Чуть не забыл — пятьсот барабанов, малых!
— А их-то зачем?
— Киргизские лошади страшатся, не приучены к барабанному бою!..
* * *
Наконец, все бумаги были готовы. Петька показал их Панову, а тот, просмотрев их, отнес все Лыкову. Князь Борис почитал их, посидел над ними, задумался: воевода запрашивал много, такого войска в Сибири еще не собирали ни на один поход. Но это же киргизы. Уже четверть века они не дают никому покоя даже здесь, в Москве: что ни грамота, то все о них, о набегах, о разорении пашенных крестьян и ясачных… Да и Тухачевский правильно пишет, что и прибыль будет немалая после того, как поставят острог в центре Киргизской землицы: больше, мол, они уже не придут к Томску и Красноярску, да и под Кузнецк, и под иные остроги.
С этими бумагами и отправился князь Борис на прием к государю. Доложив ему о походе Тухачевского в Киргизы, он перешел затем к еще одному больному делу.
— От Алтын-хана, государь, прибыли нет, одни убытки! — заявил он. — Только лошадей и служилых гоняем! Ни киргиз смирить, ни дань какую следует взять с него невозможно! Худо живет, сам у всех прошает! — безнадежно махнул он рукой.
Михаил Федорович принимал его у себя в государевой комнатке посемейному. Сидел он со своими ближними за одним столом, в домашней камиловке
[80], с накинутой поверх рубахи просторной однорядкой.
Великому князю было уже сорок два года. Он был тучен, малоподвижен и страдал одышкой. Однако густая короткая черная бородка на полноватом лице делала его моложе своих лет. В кругу близких, беседуя, он обычно по-простецки бросал улыбчивые взгляды на них из-под темных и длинных ресниц, которые впору было бы иметь какой-нибудь писаной красавице, смущая почему-то этим всех…
— Что ни грамота, то все что-нибудь да просит. Золото, серебра просит, жемчуга и разных каменьев! — поддержал Лыкова князь Иван Черкасский, двоюродный брат царя по матери.
Когда-то, в юные годы, князь Иван был вольнодумцем. Он даже водил дружбу с холопами. А среди них первым его дружком был Гришка Отрепьев, в ту пору дворовый приказчик Черкасских. За это князь Иван и поплатился: был сослан Годуновым в Нижний. Сейчас ему уже под шестьдесят. Он уже давно не тот, стал сед, умудрен в делах и держал в своих руках многие приказы: Большой казны, Стрелецкий, Иноземный. А было время и Аптекарский ходил под ним.
— В прошлом году, государь, послано Алтын-хану 500 листов красного золота, — отыскав среди бумаг памятку, стал перечислять князь Борис посланное хану, — 500 листов двойного золота, 600 листов серебра, 30 золотых червонцев, да жемчуга 40 золотников, а к тому же 800 каменьев зеленых, 100 каменьев лазоревых, два фунта янтаря, государь!
— Князь Борис, ты уж помолчи об атласах, сукнах и камках-то! — усмехнулся Михаил Федорович над свойственником, над его мелочностью, развившейся у него на старости лет.
— Да лабе Мерген-ланзе послано вполовину от того, — все же закончил свое князь Борис.
В зрелых годах у него появился и еще, кроме мелочности, один недуг — упрямство. И зная это, все в комнате невольно заулыбались. А князь Борис невозмутимо повел бровями и стал перекладывать на столе бумаги, с какими явился на доклад. Но и было заметно, что он обиделся, не поднимает глаз.
— Он еще и доктора просит с разными зельями! Фыр-рр! — фыркнул Никита Одоевский. — Как будто они водятся здесь! Да и кто туда, из немцев-то, поедет! Ха-ха! — засмеялся он. — Представьте, немца там! Ха-ха-ха!
Князь Никита был старшим сыном боярина Ивана Никитича Одоевского. И это он, старший Одоевский, Иван Никитич, в прошлом, вот уже более 23 лет назад, разгромил под Воронежом мятежного Зарудского. Потом, через год, он доставил из Астрахани и его самого в Москву пленным вместе с Мариной Мнишек и ее четырехлетним сыном.
Князь Никита достал из-за пояса платок и вытер красное, вспотевшее лицо. Он был ровесником царя, такой же был жизнерадостный и смешливый, его товарищ по молодости и потехам на Ловчем дворе.
— Ух! Ну и удружил Алтын-хан! Кха-кха! — метнул он взгляд в сторону своего тестя, Федора Шереметева, заметив, что тот смотрит неодобрительно на него, давая понять ему, чтобы он вел себя при царе по месту. Князь Никита был вынужден оглядываться на него.
Его тесть был человеком суровым и желчным, к тому же он стоял во главе правительства. Федор Иванович Шереметев тоже находился в родственных связях с царем. Он был женат на княжне Ирине Борисовне Черкасской, двоюродной сестре царя, родной сестре вон того князя Ивана Черкасского.
