— Сейчас я не хочу их видеть. И полагал, что миссис Колдуэлл разберется с этим сама.
— Сэр, позвольте им войти, пожалуйста, — неожиданно попросил Билл.
— Не вижу, зачем.
— Прошу вас, сэр.
Секретарша переводила взгляд с одного на другого — то на взволнованное лицо молодого, то на доктора Хаскелла, принимающего решение.
— Ладно, впустите их.
— Спасибо, — сказал Билл.
Миссис Колдуэлл и Беда были бледны; здоровые краски сошли с лица девушки, и оно было белым, как мех кролика, повинного в утренней сцене.
Заговорила старшая:
— Доктор Хаскелл…
Ее заглушил голос Билла:
— Миссис Колдуэлл, вы считаете справедливым уволить девушку за то, что она один раз не справилась с нервами?
Доктор Хаскелл повернулся к нему и сказал:
— Пока помолчите, сэр.
— Спасибо, доктор Хаскелл, — сказала миссис Колдуэлл. — Последнее время с ним очень трудно…
— Очень трудно что?
— Я не переношу брани. Я выросла на ферме в пенсильванских горах и никогда не слышала таких грубых выражений. Почему я должна это терпеть, если я… если я…
Молодая сестра пришла ей на помощь:
— Миссис Колдуэлл, не надо расстраиваться.
Доктор Хаскелл кивнул на дверь, и Билл, поняв знак, встал и закрыл ее.
Миссис Колдуэлл овладела собой.
— Эта девушка слишком хорошенькая, вот и всё.
— Что? — грозно произнес доктор Хаскелл.
— Вы это знаете, и все это знают. Слишком — для нашей работы.
— С каких пор это стало препятствием? — сказал доктор Хаскелл. — На своем веку я, кажется, повидал сотни красивых медицинских сестер.
— Нисколько не сомневаюсь, — сказал Билл.
— Я разговариваю не с вами, доктор Крейг. У меня было впечатление, что вы уволились.
Теперь они заговорили все разом:
— Извините, — сказал Билл.
— Наверное, это я во всем виновата, — сказала Беда.
— Неудивительно, что вас прозвали Бедой, — сказала миссис Колдуэлл.
— Я полагал, что у нас больница! — прогремел доктор Хаскелл.
Но Билл не смирился. Нежный пробор в волосах девушки, склонившейся к миссис Колдуэлл, растрогал его невыносимо — он знал о долгих часах ежедневного ухода за больными, о тяжелой работе, выпавшей на долю стажерок, которым приходилось вдобавок усваивать начатки анатомии и химии. Ее оплошность была простительнее его собственной.
— Я извинюсь перед мисс Розалин за свою грубость, если это послужит ее оправданию, — сказал он. — Она не сделала ничего такого, чтобы спровоцировать мою несдержанность.
— Но вы не извинились передо мной, — сказала миссис Колдуэлл.
— Я готов извиниться, если это ей поможет.
— А я-то вначале думала, что вы джентльмен, — сказала миссис Колдуэлл.
— Я тоже так думал, но, видимо, ошибался.
— Достаточно, доктор Крейг, — сказал главный врач. — Я прощаюсь с вами и желаю вам всяческих успехов в дальнейшем.
Бросив безнадежный взгляд на девушку, Билл повернулся и вышел из кабинета.
Настала очередь Беды. Она прекрасно понимала, что в такой же мере будет наказана за кокетство, как и за утреннее происшествие. Да, для этих людей медицина — кумир, а она налепила жвачку на гипсовый пьедестал…
— Мы вернем вам плату за обучение, — мягко сказал доктор Хаскелл.
Она ушла в свою комнату и посмотрела на себя в зеркало. Потом бросилась на кровать и с минуту поплакала. Встала, собрала чемодан, тот же, с которым ездила, когда была танцовщицей варьете — по четыре выступления в день.
— Ну вот, приехали, — сказала она, ужасно жалея себя, потому что хотела быть чем-то большим, а не только приятной мордашкой.
Надо было сделать еще тючок из того, что не поместилось, и, когда она затягивала последний шнурок, в дверь постучал санитар.
— Вас просят в четвертое отделение, палата один-Б.
— Просят. Я уезжаю. Я уволена.
— Ну, мне велели вас позвать.
— Хорошо.
Она закрыла дверь. И вдруг сообразила, что она еще в белом.
Ну ладно, подумала она, спущусь и скажу старику Джонстону, что выйду за него. Он только об этом и думал всю неделю.
Навстречу ей по лестнице поднималась молодая сестра и удержала ее за руку.
— Мы все огорчены, мисс Розалин.
Она была тронута, но, как доктор Крейг утром, дала волю плохому настроению:
— Пожалуйста, зови меня Бедой.
— Ладно. Беда, нам всем очень жаль.
В отделении было пусто. За столом дежурной — никого; но это ее не обеспокоило. Она не колебалась. Глубоко вздохнула, механически провела ладонями по бокам, словно отряхиваясь, и вошла в палату.
В палате было пусто.
На кровати — тоже. Простыни и одеяла сняты, а о том, что с ними сделано, свидетельствовал комод, положенный на бок и обвязанный скрученной простыней, от которой тянулся в окно и вниз, в вечерние сумерки, импровизированный канат. Мистер Джонстон сбежал.
Ее реакция была простой и спонтанной.
Наверное, разум потерял от страха, подумала она. Пойдет через гравийный карьер — разобьется насмерть. В его состоянии!
Беда не лазила по канату с детства, но узлы между простынями облегчали спуск, и, упав на землю лицом вниз, ощупывать нос — цел ли — она не стала.
«Мое лицо никогда не приносило мне удачи, — сказала она себе, двинувшись напрямик по траве. — Надеюсь, оно испорчено».
На миг она почти поверила в сказанное, но слишком была женщиной и на всякий случай сплюнула через левое плечо.
Билл Крейг вошел в палату через две минуты после того, как ее покинула Беда. Увидел он то же самое, что она, но его первой реакцией было позвонить дежурной. Пришла сестра, и он спросил:
— Вы что-нибудь об этом знаете?
— Ой, доктор Крейг! Утром все было совершенно нормально, а когда мисс Розалин пришла попрощаться, я отлучилась на минуту выпить кофе, и…
— Здесь была мисс Розалин?
— Да, сэр.
— Сообщите врачу отделения, хорошо?
— Да, доктор Крейг.
Он дождался, когда она уйдет, и вылез через окно.
Утро было красным, а сейчас, когда Билл повернул к станции, быстро темнело. На станции горели фонари, и заемный белый костюм выглядел желтым при свете наполовину выгоревших ламп. Если поезд еще не увез старика, Билл надеялся увидеть здесь их обоих: он понимал, что мистер Полк Джонстон сбежал от операции, и почти не сомневался, что Беда сбежала вместе с ним или вслед за ним. Естественнее всего ожидать их на станции — пусть больничный персонал обыскивает свои окрестности, а сам он даже лишний раз не глянул из окна такси, пойманного на окраине городка.
