— Что вы собираетесь со мной сделать?
— Это зависит от вас. Вы совершили жестокость. И, кажется, не испытываете сожалений.
— Возможно, это было чрезмерным, — неохотно признал доктор. — О чем я сожалею.
— О, это уже немало, но этого недостаточно. Тогда в Мэриленде я всего лишь попросил вас вырвать зуб у француза. Это было не так ужасно, правда?
— Да. Говорю вам, я сожалею о том инциденте.
Тиб встал.
— Я вам верю. И чтобы доказать это, вы пойдете со мной и вырвете еще один зуб. Тогда мы будем считать, что квиты.
Доктор был загнан в угол, но испытывал облегчение и не нашелся, чем возразить. Он раздраженно взял свою сумку с инструментами, и через несколько минут их маленький отряд направился к поселку.
Караульные их задержали и отправили человека с сообщением к вождю; велено было их пропустить. Доктор Пилгрим с толмачом вошли в вигвам Красного Куста.
А еще через пять минут на улице раздался торжествующий крик женщин и детей: в поселок въехал окруженный воинами в боевой раскраске дилижанс Фарго с четырьмя обезоруженными солдатами и шестью гражданскими.
VI
Тиб, не задумываясь, побежал к дилижансу, но на лице у Джози было такое выражение, что у него сжалось горло и он не мог сказать ей ни слова. Он обратился к капралу:
— Доктору Пилгриму ничего не угрожает. Сейчас он в вигваме, занимается вождем. Если будем вести себя спокойно, все обойдется.
— Что все это значит?
Ему ответил Бен Кейри:
— Это значит, что все тут на грани взрыва, но ваш полковник не пожелал нас слушать, потому что мы виргинцы.
Тиб сказал девушке:
— Я сейчас с ними, но тогда, вечером, ничего об этом не знал.
Из вигвама донеслись стоны, затем громкий вой, вокруг вигвама сгрудились воины.
— Лишь бы не оплошал, — хмуро сказал Кейри.
Прошло десять минут. Жалобные стоны то усиливались, то затихали. Из вигвама выглянул толмач и что-то быстро сказал на сиу, а потом перевел белым:
— Он вынимал два зуба.
После этого, к удивлению Тиба, из полумрака послышался голос Джози:
— Все в порядке, да?
— Мы еще не знаем.
— Нет, вообще все в порядке. Мне даже странным все это не кажется.
— Так вы мне верите?
— Я вам верю, Тиб, но теперь это все не имеет значения.
Глаза ее, ясные, но с отсутствующим выражением, были мечтательно устремлены не на воющих индейцев, не на встревоженных белых, не на зловещий черный треугольник входа в вигвам, а в небо, туда, где что-то виделось ей одной.
— Когда мы вдвоем, — сказала она, — любое место не хуже любого другого. Видите — они понимают, они смотрят на нас. Мы здесь не чужие, нас не обидят. Они знают, что мы у себя дома.
Тиб и Джози ждали, держась за руки, и прохладный ветер шевелил кудри у нее на лбу. Время от времени в вигваме перемещался свет, слышался голос доктора и гортанная речь переводчика. Индейцы один за другим опустились на корточки; солдат вынес из дилижанса корзину с едой. В поселке все стихло; в светлом еще небе вдруг высыпали звезды. Одна только Джози знала, что теперь не о чем беспокоиться, потому что ей и Тибу принадлежало все вокруг — и дальше, насколько хватало глаз. Ей было тепло и спокойно держать руку у него на плече, пока доктор Пилгрим в ночной тиши справлял свою врачебную службу.
Фицджеральд начал «Игру в офсайде» в марте 1937 года в Южной Каролине и писал Оберу: «Словом, я начал футбольный рассказ, но бог знает, где взять денег для платы за жилье на следующие две недели. Что мне делать, черт возьми? Я хочу писать футбольный рассказ без забот, без помех». В апреле он послал Оберу первый вариант под заглавием «Спортивное интервью» и попросил об авансе. Это своего рода пас назад — возможно, воспоминание о лучших, более счастливых временах писателя, который сидел сейчас в отеле в горах Смоуки-Маунтинс и сочинял себе общество голубоглазой блондинки Кики, наблюдающей за игрой на Йельском стадионе
. Но в рассказе на фоне престижного университета из «Лиги плюща» есть и обман, и ложь, и секс, и испорченность разного рода. Это пример того, как Фицджеральд пытается создать то, что он называл «идентичным продуктом» — такой рассказ, какого все еще ожидали от него читатели, — а вместо этого его миловидные персонажи получаются жесткими и даже непорядочными. Кроме того, он рассчитывал сделать из этого рассказа сценарий на продажу, называя его «футбольным сюжетом для [западного] побережья».
Оберу рассказ понравился: «Вы снова набрали форму». Фицджеральд был согласен: «Чувствую, что набираю по мере выздоровления». Однако «Сатердей ивнинг пост» отклонил рассказ, теперь под названием «Спортивный перерыв», как слишком длинный. Обер сообщал: «Они говорят, что в нем нет тепла Ваших лучших произведений, нет «свечения», которого ожидает Ваш читатель. Это меня печалит. Может быть, это не самый лучший Ваш рассказ — ни один автор не может писать каждый раз «самый лучший»; но он настолько лучше девяти десятых рассказов, которые они покупают, что их претензия абсурдна». Тем не менее Обер предлагает: «Может быть, вам удастся что-то сделать с Кики и Консидайном, чтобы они стали более симпатичными».
Фицджеральд оставил этих двух героев такими, как есть. Но называть колледжи настоящими именами остерегся — Ван Камп стал учиться в вымышленном, а Йель он подумывал заменить на Принстон, свою alma mater. Он работал над рассказом в июне 1937 года, но отложил его, приехав в Лос-Анджелес с новым контрактом от МГМ, и немедленно сел за написание сценариев. В октябре 1937 года он еще думал над рассказом, теперь называвшимся «Игра в офсайде», и над «Визитом дантиста». Он написал Оберу: «Что касается рассказов, собираюсь что-то с ними делать, но отложил, пока не управлюсь с «Тремя товарищами», — как я Вам говорил, это дело трех недель. Тогда я либо отдохну неделю, либо как-то выкрою утреннее время. Поэтому скажите «Коллиерсу», чтобы они из-за этого не волновались. Чем дальше я откладываю, тем больше шансов найти свежую точку зрения… Оба так близки к тому, что надо, что само написание не доставит трудностей». В картотеке Обера отмечено, что он так и не послал новых вариантов и что автору возвращены все машинописные экземпляры вариантов рассказа.
Игра в офсайде
(перевод В. Голышева)
I
Солнце светило на Кики, прохладное ноябрьское солнце, голубое за табачным дымом над трибунами. Оно представляло в наилучшем свете это красивое создание, лучащееся счастьем; но Кики уверяла себя, что такое положение вещей не может длиться долго.
