Незадолго до выставки Джакометти Музей современного искусства приобрел картину известного ирландского художника Фрэнсиса Бэкона. И, да, он тоже изображал человеческое тело искаженным, разорванным, выставившим на обозрение внутренности и будто выплеснутым на холст. Но этот акт живописной жестокости был чрезвычайно странным и личностным. Что-то подобное можно было видеть и раньше, в работах художника Хаима Сутина. Скульптуры же Джакометти представляли само человечество. Любая из них изображала не отдельного человека, а всех и каждого. Джакометти не только поднимал важные вопросы, но и указывал конкретное направление для творчества художников вроде Билла и Элен. То есть тех, кто не чувствовал себя обязанным отказаться от образов в живописи вовсе, но осознавал невозможность писать человека так, как прежние поколения мастеров. Джакометти изображал мужчин и женщин не такими, какими они были, а такими, какими он их воспринимал. И отразить это видение ему позволяло на редкость экспрессивное использование материалов
[1171]. Элен написала о его выставке восторженную рецензию, вопреки мнению подавляющего большинства профессиональных критиков, которым скульптуры Джакометти не понравились. (Клем, например, назвал новые работы скульптора «печальным падением с высоты его прежнего стандарта».) К счастью для Элен, на Гесса Джакометти тоже произвел большое впечатление. В своем обзоре Том назвал экспозицию «одной из самых передовых, наиболее захватывающих выставок скульптуры, которые когда-либо видел автор»
[1172].
Понравилась ему и рецензия Элен, но он все еще сомневался относительно ее найма. Художница вспоминала: «Они сначала боялись брать в рецензенты художника и говорили: „Ну, знаете, а вдруг вы начнете подыгрывать своим друзьям-коллегам?“ А я ответила: „Они все мои друзья, я знаю их всех. Так что фаворитизм тут просто невозможен“»
[1173]. Но Том продолжал колебаться. Он еще раз спросил Элен:
— Но как же я могу тебя нанять, если ты знаешь всех этих людей?
— Да именно поэтому ты и должен меня нанять
[1174], — заявила она.
Когда она в конце концов убедила Гесса, женщине пришлось уговаривать еще и Билла, который «был резко против». Элен рассказывала: «Ему все время казалось, что это будет выглядеть как история с бейсболистом Джо Ди Маджио. Будто ты выполняешь хоум-ран, а потом уходишь. И дальше отсиживаешься на скамейке запасных и критикуешь других парней. Он считал: я не должна этого делать»
[1175]. Но Элен сама была не только художницей, но и человеком, который во всем руководствовался в первую очередь сочувствием к людям. Она вовсе не собиралась критиковать коллег ради того, чтобы усилить позиции, свои или Билла. «По моему представлению, рецензии пишутся только для того, чтобы рассказать миру про то или иное произведение… Я никогда не думала, что автор должен кого-то осуждать, — говорила Элен. — Таким образом, мои обзоры обычно носили чисто описательный характер. Я просто пыталась пролить свет на то, что в произведении искусства зритель мог упустить с первого взгляда»
[1176]. В те дни был крайне необходим именно такой тактичный подход. Художественные журналы только начинали писать об авангардистах. Элен, будучи одной из них, знала, насколько важно каждое ее слово. И понимала, что друзья-художники будут пристально изучать каждую ее статью.
В итоге Гесс нанял Элен и поручил ей написать 20 обзоров по два доллара за каждый для апрельского выпуска журнала
[1177]. Она подошла к делу с необычайным усердием. «Я шла, поднималась на пятый этаж и встречалась с каким-нибудь старым художником… В комнате было четверо детей, что-то булькало в кастрюле на плите… я видела не только картины, но и все страдания, которыми сопровождалось творчество», — вспоминала женщина. На каждое такое посещение у нее уходило не менее двух часов
[1178]. Порой ей требовалось впихнуть в два абзаца, отведенные для одной рецензии, четыре года жизни и упорного труда художника. «Я относилась к делу очень серьезно. Я хотела вместить в эти два абзаца все, и мне приходилось хорошенько попотеть. Но это была отличная учеба, — рассказывала она. — Раньше, если я приходила на выставку и представленное там мне не нравилось, я могла фыркнуть и уйти. Но, если тебе надо написать рецензию на нее, ты обязан спросить себя: „А что именно ты имеешь в виду под этим своим фырканьем?“ Теперь мне нужно было разбирать это неугодное произведение. И я обнаружила: анализ картины, которая на первый взгляд никуда не годится, представляет собой на редкость поучительное занятие»
[1179]. Элен начала повсюду носить с собой блокнот и записывать все интересные мысли. («Правильное слово было для нее таким же важным, как возможность дышать», — говорила сестра Элен Мэгги
[1180].)
Невероятный энтузиазм Элен не переставал удивлять Тома. Однажды вечером, около 17 часов, она уселась за пишущую машинку в кабинете ArtNews. Де Кунинг сказала, что хочет внести пару изменений в свою рецензию о художнике Рубене Накяне. Речь шла о его первой персональной выставке за несколько лет. Элен отлично знала, как много значил для него этот обзор. Постепенно кабинет опустел, и женщина вдруг поняла, что осталась одна в здании. «Когда Том Гесс на следующий день в девять утра пришел на работу, я как раз собиралась уходить. Он спросил с подозрением: „Но ты же не сидела тут всю ночь?“» Элен в ответ только рассмеялась и выбежала из комнаты, оставив коллегу в полном недоумении
[1181].
