В конце 1930-х гг. район Челси в окрестностях 22-й и 23-й улиц представлял собой грязную, заброшенную промышленную зону. Дома времен Гражданской войны когда-то были изысканными и модными. Затем их жильцы переехали в Верхний Манхэттен. Здания заняли и изменили до неузнаваемости мелкие предприятия. Затем, во время Депрессии, отсюда ушли и бизнесмены. То, что осталось на месте их фирм, было настоящим городом-призраком: целая вереница неприглядных строений с массой пустого пространства на верхних этажах. Арендодатели давно отчаялись найти кого-либо, готового арендовать помещение в этом негостеприимном районе
[254]. И все же желающие нашлись: художники, поэты и композиторы. Эдвин Денби, поэт, которому было суждено стать одной из центральных фигур в жизни Элен, рассказывал, что вся эта творческая братия с огромной радостью оккупировала район, «никому не известный, неудобный и немаленький»
[255].
Иногда в полуразрушенных домах можно было найти следы былой роскоши. Скажем, подметая пол, обнаружить прекрасный паркет. Или проникающий сквозь мутные стекла свет вдруг освещал изящное переплетение металлических перил, некогда окаймлявших элегантную лестницу. Разрушив стены, нередко можно было увидеть камин, который, хоть его и нельзя было использовать по назначению, по-прежнему ностальгически напоминал о теплом уютном доме. Но в основном сооружения были обветшалыми, с разбитыми окнами, неисправной проводкой, без ванн и горячей воды и с паровым отоплением «только в рабочее время»
[256]. Хотя на нижних этажах еще работали редкие предприятия: прачечные, пекарни, складские помещения, — вечерами и ночами Челси казался совершенно безлюдным и заброшенным. «Выйдя на прогулку в полночь, ты видел, что первые этажи практически всех зданий темные, зато верхние этажи и чердаки со стеклянными крышами освещены, — рассказывала Элен. — Там жили художники, и из открытых окон часто доносилась музыка Стравинского»
[257].
Однажды вечером, вскоре после вышеупомянутой выставки «Американских художников-абстракционистов», Джонас привел Элен туда, где обычно собирались члены Союза художников — в кафе «У Стюарта». Оно находилось в Челси, на 23-й улице, неподалеку от Седьмой авеню. Роберт хотел познакомить девушку с Биллом. В тот холодный вечер ярко освещенное кафе казалось маяком на темной улице; все происходившее за его огромными окнами было видно снаружи как на ладони. Де Кунинг сидел один, пил кофе и читал детективный журнал. Он был одет в тонкий пиджак и морскую фуражку. Элен заметила, что волосы мужчины удивительно светлые, почти до зеленоватого оттенка
[258]. «У него был на редкость открытый и ясный взгляд, — вспоминала художница их первую встречу. — В любом случае, он был очень красивым». Билл находился тогда на мели, так как ему незадолго до этого пришлось уйти из проекта. Но все равно он оставался безупречно вежливым и купил гостям, которые к нему присоединились, по чашке кофе стоимостью пять центов каждая. Троица растянула эти напитки на несколько часов, до тех пор, пока кафе не закрылось. Затем художники вышли на улицу и продолжали говорить всю дорогу, направляясь на юг, к Вашингтон-сквер. За считаные часы — с момента прихода в кафе и до их возвращения на 22-ю улицу, где посетили мастерскую Билла, — Элен твердо решила, что выйдет за этого человека замуж
[259]. Этот мужчина и его слова покорили ее. А оказавшись на чердаке де Кунинга, девушка влюбилась еще раз — теперь уже в его творчество. «У Билла на мольберте стоял портрет какого-то лысого мужчины. Это была очень спокойная картина… И я просто поняла, что Билл гений. Я имею в виду… сразу же осознала, в первую же секунду»
[260].
Потом, на протяжении многих лет, когда Элен неоднократно рассказывала о той первой встрече, порой создавалось впечатление, что огромная мастерская Билла поразила ее не меньше, чем работы. Скорее всего, раньше ей не приходилось видеть ничего подобного. Девушка была родом из Бруклина и до сих пор делила спальню с младшей сестрой в родительском доме. В тот год Элен только начала знакомиться с «настоящими» художниками. Мастерская Билла в буквальном смысле слова была для нее новым миром. Ведь вся жизнь ее обитателей была подчинена одной цели — искусству. Позднее Элен с восхищением скажет, что студия Билла поразила ее своей «ясностью». Это была ясность кельи монаха: беленые стены, залитое светом помещение, безупречный порядок. На кухне Элен нашла «две чашки, две тарелки и два стакана». В шкафу висел один-единственный костюм
[261].
Впрочем, спартанская суровость этой мастерской оказалась обманчивой. На самом деле жизнь Билла была куда более беспорядочной. Вот уже несколько лет он жил то с танцовщицей по имени Джульет Браунер, то с актрисой варьете Нини Диаc. Временами троица жила и спала вместе, а иногда женщины селились вдвоем отдельно от де Кунинга. Порой с Биллом жила одна Джульет. Казалось, он пассивно принимал присутствие этих женщин, когда они появлялись в его мастерской. Точно так же он относился и к их уходу
[262]. Ни Джульет, ни Нини не были свидетельницами первого визита Элен на чердак Билла. Девушка могла видеть только очень интересного мужчину старше нее и с огромным талантом. Билл по приходе поставил пластинку. Это была «Весна священная» Стравинского. Хозяин включил музыку на полную громкость, и они с гостями сидели и смотрели на его незаконченную картину. Девушка была ослеплена. «Встретив Билла де Кунинга, — рассказывала она потом, — я просто поняла, что познакомилась с самым важным человеком в своей жизни»
[263]. Билл, в свою очередь, был очарован Элен. «Тут все было предельно ясно, — вспоминал один из друзей художницы. — Он рассказывал о своих чувствах всем»
[264].
