Должно быть, Элен очень гордилась своими работами. В 1938 г. она случайно столкнулась с Биллом на улице возле дома с новым чердаком, который они недавно сняли с Эрни и Милтоном на перекрестке 22-й улицы и Пятой авеню. Девушка тут же пригласила де Кунинга посмотреть на ее картины. Потом Элен рассказывала, что работы, которые она ему тогда показала, были «ужаснее некуда… Он просто постоял перед ними некоторое время, а потом спросил: „Слушай, а почему бы тебе не попробовать написать простой натюрморт?“ …И предложил как-нибудь прийти к нему в мастерскую, вместе поставить натюрморт и вместе его написать»
[282]. Билл сказал: «Потом мы оба посмотрим на твою работу, и я смогу о ней что-нибудь сказать. А глядя на такого рода живопись, я не могу о ней говорить. Я могу только сказать, нравится мне или нет». «Так я и поступила»
[283], — вспоминала Элен. Вскоре она начала писать бок о бок с Биллом и второй раз за жизнь испытала огромное влияние со стороны близкого человека. Первый раз судьбоносным образом на Элен воздействовала ее мать. Явление в мире искусства, которым со временем станет Элен де Кунинг, было в значительной степени делом рук Мари Фрид
[284]. В сущности, чтобы понять Элен, нужно сначала познакомиться с Мари.
Мать Элен при рождении получила имя Мэри Эллен О’Брайен, но в какой-то момент поменяла его на Мари Кэтрин. Девушке казалось, оно ей больше подходит. Мари была из тех неуправляемых ирландских женщин вроде «королевы пиратов» Грейс О’Мэлли или англо-ирландской революционерки и феминистки Мод Гонн. Ей была уготована в жизни важная роль. Отец Мари держал бар на пересечении 28-й улицы и Восьмой авеню, и Манхэттен был ее царством. Девушка знала тут каждый уголок и наслаждалась всеми интеллектуальными и культурными плодами города. К 1917 г. Мари изучала право в Хантерском колледже, что по тем временам было великим достижением для женщины. Но вскоре она обнаружила, что беременна от молодого бизнесмена по имени Чарльз Фрид, добившегося успеха своими силами
[285]. Они поженились, и в течение следующих пяти лет Мари сидела с детьми. (Элен была старшей из четырех детей, родившихся практически один за другим: сначала две девочки, потом два мальчика.) Мари, должно быть, думала, что, как только дети подрастут, она сможет вернуться к своим интеллектуальным исканиям. Женщина ошибалась. Заботясь о детях, Чарльз перевез семью с Манхэттена в настоящее культурное болото — район Бруклина Шипсхед-Бей
[286].
Хороший, хотя и отстраненный, Чарльз каждый день уезжал на работу на Манхэттен: он трудился бухгалтером в хлебной компании. А дома весь его мир вращался вокруг сада и животных. Некоторых мужчина заводил сам, другие просто прибивались с улицы. В 1920-е гг. американская женщина и мать четырех маленьких детей вроде Мари могла найти самовыражение разве что в готовке, стирке да глажке. Словом, в том, чтобы сделать дом крепостью для мужа и надежным убежищем от всех жизненных невзгод для детей. Но к Мари все это ни в коем случае не относилось. Она хотела вести жизнь интеллектуальную и творческую, такую, какая была у нее раньше, на Манхэттене. «Она презирала Бруклин», — объясняла Элен
[287].
Пока дети были маленькими, Мари делала все возможное, чтобы привнести дорогую ее сердцу культуру в их дом. В этом она видела смысл материнства. Мари повесила на стенах большие репродукции картин в красивых рамах: Микеланджело, Рафаэля, Рембрандта, Розы Бонёр, Элизабет Виже-Лебрен. «Я просто росла в этой атмосфере… с раннего возраста предполагая, что… добрую половину художников на Земле составляют женщины», — рассказывала Элен. Мари начала давать детям «роскошные книги по искусству», как только те достаточно окрепли, чтобы их держать
[288]. А что же в отношении литературы? «До 16 лет мама была моим главным гидом по чтению», — говорила Элен. Мари не просто давала ей одну книгу того или иного автора. Она приносила дочери все, что этот человек написал. Так Элен могла осознать масштаб его гения и увидеть, как его талант развивался. Диккенс, Шоу, Пруст, Джордж Элиот, Джейн Остин, Шарлотта Бронте. И опять же Элен подчеркивала: ее мать вовсе не ставила перед собой целью знакомить ее с произведениями, написанными женщинами. «Это был просто естественный порядок вещей», — говорила де Кунинг
[289]. Когда ей исполнилось пять лет, Мари решила, что дочь готова встретиться с оригинальными произведениями искусства, и повела ее в Метрополитен-музей. «Я помню тот день на удивление живо, — рассказывала Элен. — Атмосфера захватила меня немедленно… но мне даже в голову не приходило, что все это [картины на стенах музея] — дело рук человеческих». Так продолжалось до тех пор, пока мама не попросила Элен, которой в то время было лет семь-восемь, постоять неподвижно на месте, чтобы она могла ее нарисовать. Де Кунинг вспоминала: «Мама меня нарисовала. И, как только она закончила рисунок, который был очень примитивным, мной овладел дух соперничества. Я подумала, что могу нарисовать лучше, чем мама. И, начав, вдруг поняла, что эти мои маленькие рисуночки… [являются частью гораздо большей традиции]»
[290].
Мари дала такое образование всем своим детям. Она им не помогала, а бросала вызов. Брат Элен Конрад вспоминал, как однажды их мама объявила: «Мы все должны выучить греческий алфавит»
[291]. Когда Конрад достиг нужного возраста, Мари записала его по очереди сначала в лучшую среднюю школу в Нью-Йорке, а потом в худшую. «Она думала, что это станет для него наукой», — рассказывал сын Конрада Чарльз Фрид. (Кстати, повзрослев, Конрад разработал прототип вездесущего ныне штрихкода
[292].) Почти каждую неделю Мари возила детей на Манхэттен: посмотреть постановку, сходить в музей или поискать интересные книги в библиотеке. Но Элен она уделяла особое внимание. «Она научила Элен мечтать с размахом. Однажды Мари на такси повезла дочь в Канаду. Она сама была эксцентричной и всячески поощряла эксцентричность в Элен», — рассказывал ее племянник доктор Гай Фрид. Он добавлял, что Мари «была невероятна в передовом и необычном, а вот на кухню у нее времени не оставалось»
[293]. Несмотря на хорошую зарплату Чарльза, детям приходилось «клянчить еду»
[294]. И, самое плохое, соседи начали замечать, что дети Фридов ходили грязными и растрепанными и выглядели вечно голодными.
