Тем не менее другие друзья Ли восприняли Джексона намного лучше. Им понравился и он сам, и его творчество. В эту группу входили, например, Мерседес и Герберт Маттер. «Мы не видели Ли несколько недель. Она исчезла с горизонта, сказав, что встретила того, кто ей „действительно очень нравится“, — вспоминала Мерседес. — А дальше мы наверстывали упущенное. Я хорошо помню, как Ли заявила, что Джексону стоит поучиться у Гофмана. [Позднее], увидев его работы, я сказала, что она сумасшедшая: „Он уже создал свой мир. Ему не нужно ни у кого учиться“»
[479]. Джексон, со своей стороны, тоже был очарован Маттерами. Когда они встретились, Мерседес была беременна. Джексон много фантазировал о том, чтобы завести собственное потомство, и говорил, что сексуальная и красивая Мерседес воплощает его идеал Матери-Земли. Две пары близко сошлись, а когда в июле Мерседес родила сына Александра Пундита Неру Маттера, они вместе отпраздновали появление новой жизни в мрачные времена, когда вокруг безраздельно царила смерть
[480].
Впрочем, в первый совместный год из всех друзей Джон Грэм больше всего поддерживал Ли и Поллока. Именно он имел наибольшее значение для творчества, главного дела их жизни. После выставки в магазине Макмиллена они провели в компании Джона бесконечное количество дней и вечеров. Грэм любил устраивать в своей мастерской на Гринвич-авеню субботние чаепития, приглашая на них разные компании друзей. Например, иногда собирались одни художники: Хедда Стерн, Барнет (Барни) Ньюман, Марк Ротко, Фриц Балтман и другие. Бывала и более разношерстная компания: композитор Эдгар Варез, архитектор Чарльз Ригер, Билл де Кунинг, Элен и ее сестра Марджори. Но, приглашая Ли и Джексона, Грэм, как правило, больше никого не звал
[481]. Во время беседы эти трое были поглощены друг другом.
В мастерской Грэма всегда было чертовски холодно, так как он не доверял паровому отоплению. Правда, сам хозяин ходил по ней, обмотавшись полотенцем, будто находился в тропиках
[482]. Помещение, забитое изысканными артефактами, больше походило на музей, нежели на человеческое жилье. Африканские статуэтки, антиквариат, остатки былой роскоши из детства в России, всевозможная кухонная утварь, которую Грэм считал не менее прекрасной, чем скульптуры, покрывали все поверхности и стены
[483]. «Если Джон приглашал вас на чай, все делалось на высшем уровне, в лучших традициях русского гостеприимства. Он стелил на стол великолепную льняную скатерть и угощал вас лучшим чаем, который только можно себе представить. Его Грэм заваривал в самоваре», — рассказывала Ли. После того как гости рассаживались, хозяин неизменно заводил монолог. «Гости не разговаривали, они слушали. А вокруг было множество чудесных вещей, приковывавших взгляд, — вспоминала она. — И, когда мы сидели посреди всего этого за чашкой превосходного чая и слушали его, казалось, что больше ничего и не нужно»
[484].
Грэм говорил о Фрейде, Юнге и Марксе, сюрреализме, примитивном искусстве и Пикассо. А еще он сильно увлекался оккультизмом. В нем было что-то от волхва, а что-то от аналитика. Перемежая свои речи циничными замечаниями и дикими шутками
[485], Грэм говорил о роли художника в обществе. По его утверждению, социум никогда не признает истинного гения. Настоящий художник всегда охвачен страхом. Несмотря на эти жуткие муки, он обязан раздуть в себе искру творчества прежде, чем сомнения в себе и требования быта объединят свои усилия и постараются ее погасить. «Страх автоматически закрывает шлюзы, отделяющие бессознательное»
[486], — объяснял Грэм. Это губительно для художника, потому что именно оно «является творческим фактором, источником и хранилищем энергии и всех знаний, прошлых и будущих»
[487]. Тем, кого интересовало, как же получить доступ к бессознательному, он просто советовал: «Экспериментируйте без границ… искусство складывается только из таких вспышек»
[488].
Эти слова разом и лечили раны, и мощно стимулировали двух художников, которые только начинали искать себя. Грэм говорил Ли и Джексону, что они находятся в самой замечательной части своего творческого пути. Ведь они еще никому не известны и, следовательно, свободны. А единственное, чего им стоит бояться, — это слава. Джон утверждал:
Скольких людей великого таланта в наши дни безжалостно уничтожают на пути к замечательным достижениям критики, дельцы от искусства и общество. В то же время посредственные, бесчувственные мазилы, интригами и усердной саморекламой добившиеся признания и успеха, входят в историю со своими бессмысленными творениями. Успех, слава и величие крайне редко идут рука об руку. При жизни великих, как правило, не признают… Алан По, Ван Гог, Рембрандт, Сезанн, Гоген, Модильяни, Пушкин, Рембо, Бодлер и другие не заработали своим искусством даже на жалкую жизнь
[489].
По словам Грэма, настоящее искусство никогда не принадлежит человеческому миру. Ведь оно всегда опережает его на шаги, десятилетия, световые годы. А раз так, художнику не нужно и стараться стать частью этого мира. Его единственная обязанность — упорно, несмотря ни на что, идти вперед. По мнению Грэма, от этого зависит будущее человечества
[490].
Ли c Поллоком уходили из мастерской Грэма в возвышенных чувствах, пережив чуть ли не религиозное откровение. В сущности, все связанное с Джоном Грэмом приобретало оттенок абсурда, даже самые обыденные встречи. Например, однажды они втроем — Ли, Поллок и Грэм — шли по улице и встретили малюсенького человечка в длиннющем пальто, который оказался знаменитым венским архитектором Фредериком Кислером. Грэм представил Поллока Кислеру с апломбом: «Поприветствуйте величайшего художника Америки». Маленький человечек снял шляпу, поклонился до земли и, подойдя ближе, прошептал: «А Северной или Южной?»
[491]
