Но больше всего на нью-йоркских художниках сказался приезд Стэнли Уильяма Хейтера, бежавшего из оккупированного Парижа, и Татьяны Гросман. Чтобы спастись из вишистской Франции, она перешла через Пиренеи в Испанию
[575]. Эти люди произвели настоящую революцию в печати, подняв тусклые, низкокачественные журнальные репродукции на уровень истинного искусства. Существенно выиграла от притока эмигрантов и выставочная деятельность. Арт-дилеры, бежавшие из Европы с остатками своих коллекций, начали открывать галереи на 57-й улице. Приехали также книготорговцы, в том числе Джордж Виттенборн. Раньше он торговал книгами в Берлине и был зверски избит «коричневорубашечниками» за то, что в его магазине продавалась литература «предосудительного содержания» и в него часто заходили художники-гомосексуалисты. В Нью-Йорке книжный магазин Виттенборна тоже станет любимым местом художников. А еще Виттенборн вместе с Бобом Мазервеллом начнут публиковать бесценные англоязычные материалы о европейских модернистах. Благодаря им художники в Нью-Йорке смогут не только смотреть на работы своих великих предшественников в музеях, но и читать, что писали они и о них
[576].
Редактор журнала ArtNews Том Гесс назвал этот интеллектуальный побег в Америку военного времени «самым удивительным исходом в истории страны… Европа просто навязала Нью-Йорку интернационализм». Мазервелл описывал город в тот период как «что-то вроде Стамбула… великого перекрестка, огромного базара», где самым ценным товаром считались идеи и люди обменивались ими с воодушевлением
[577].
По оценкам Филиппа Павии, художников-беженцев, оставшихся после прибытия в США в Нью-Йорке, было всего около тридцати. Но, как утверждал Мазервелл, «они медленно… и очень искусно заполнили все музеи и галереи на 57-й улице. Теперь о них знали не только благодаря их творчеству, но и ввиду их статуса политических мучеников, изгнанных нацистами из своих домов»
[578]. Впрочем, нью-йоркских художников довольно быстро перестала раздражать та легкость, с которой вновь прибывшие захватили пальму первенства в их области. Глядя на измученные и встревоженные лица беженцев, американцы признали их положение в мире искусства трудно завоеванной победой
[579]. «Мы воочию убедились в том, что они великие художники. Но мы поняли также: они просто люди, как и мы. Теоретически мы можем попытаться стать такими же великими художниками», — объяснял Мазервелл
[580]. А его коллеги из Даунтауна высказывались еще смелее. «Воздействие их таланта, — сказал Павия, — вызвало в нас необратимые изменения»
[581].
Нью-йоркские художники обычно наблюдали за своими коллегами — беженцами в кафе «Уолдорф» на углу Шестой авеню и Восьмой улицы, которое стало постоянным местом встреч. Там шесть вечеров в неделю собиралась компания от 10 до 18 человек. Это были мужчины, которые не ушли на войну, и женщины, осмеливавшиеся приходить в эту адскую «кофе-террию», как называл заведение Горки
[582]. Поскольку многие полицейские ушли на фронт, полицейские участки в городе были недоукомплектованы. Следовательно, меньше сотрудников правопорядка обходило улицы, становившиеся все более опасными. «Если женщины и бывали [в Уолдорфе], то рано уходили домой», — рассказывал Павия. К Элен, однако, это не относилось. «Она с самого начала демонстрировала свою независимость, и позднее многие другие женщины начали ей подражать и копировать такую манеру поведения, — добавлял Павия. — Элен четко отделила в себе женщину от художника, и ее образ жизни этому соответствовал»
[583].
Кафе служило клубом для местных художников до 1948 г. Оно представляло собой одно просторное помещение с высокими потолками и стеклянной стеной, граничившей с улицей. Солдаты и моряки сидели в одной секции, «проходимцы и спекулянты» — в другой. Возле входа обычно располагались «заряжающие» — люди, которые доставляли на корабли взрывчатку для детонаторов. Они производили на художников самое сильное впечатление. «Страх и напряжение словно застыли на их лицах», — вспоминал Павия. Но эти люди были также «хулиганами» под защитой государства. Они могли нападать на кого угодно, не боясь тюрьмы. Работа «заряжающих» была настолько ценной в деле достижения победы, что они считались неприкосновенными. Художники садились от этих опасных соседей как можно дальше, в задней части кафе
[584]. «Главной темой наших разговоров всегда были французские беженцы, — рассказывал Павия. — Что у нас было?.. Владели ли мы такой же давней традицией, как наши искавшие спасения гости? Такие вопросы занимали компанию, собиравшуюся в „Уолдорфе“»
[585].
Атмосфера в убогом кафе в те дни была словно наэлектризованной. Авангарда в воплощении парижской школы больше не существовало — об этом позаботился Гитлер
[586]. Казалось, теперь что-то оригинальное непременно должно зародиться в Нью-Йорке. Возникал вопрос: что? И как? Незадолго до этого New York Times опубликовала письмо к художникам из Даунтауна Сэма Коотца, будущего арт-дилера. Тот отвечал на второй из вышеупомянутых вопросов. «Настало время для эксперимента, — писал Коотц. — Вы годами жаловались на то, что француз крадет американский рынок… все, что вам, мальчики и девочки, нужно сделать, это найти новый подход. Копнуть глубже, чтобы получить шанс»
[587]. И каждый день художники работали в своих мастерских именно в таком ключе: они углублялись в вопрос, но пока не находили желаемого. Не преуспев, вечерами обитатели Даунтауна шли в «Уолдорф», чтобы немного выпустить пар.
