В этом великолепном, залитом светом пространстве, абсолютно соответствовавшем их нуждам и вкусу, Билл с Элен начали совместную жизнь. «Мы чувствовали себя баловнями судьбы. Мы были бедны, но невероятно счастливы, — вспоминала Элен много лет спустя
[663]. — Однажды мы с Биллом гуляли по Парк-авеню совершенно без денег. И Билл сказал: „А знаешь, все могло бы быть гораздо хуже… Мы, например, могли бы жить вот тут“. Он указал на подъезд, у которого стоял швейцар. Билл спросил: „Разве это не ужас — каждый день разговаривать со швейцаром? Ну, обо всякой чепухе: как дела, как жена, как дети? А еще ведь надо было бы всегда наряжаться перед выходом из дома“»
[664]. Ни Элен, ни Билл никогда не приравнивали счастье к деньгам. Для них было важно одно: иметь достаточно средств и времени для того, чтобы писать
[665]. В среде Элен, Билла и их друзей быть бедным и плевать на условности считалось героизмом.
В сущности, эта традиция зародилась в западной культуре еще в Европе XIX в., когда появились авангардисты. Эти художники переставали работать исключительно на церкви, королевский двор или аристократов, и им больше не надо было угождать патронам. Они противопоставляли свой талант давно устоявшимся академическим традициям, салонным требованиям и обществу с его четкими представлениями о «правильном» искусстве. Многие мастера XIX в., начиная с Мане, служили образцом мужества, необходимого художнику, чтобы вступить на путь, альтернативный стремлению к коммерческому успеху и общественному признанию
[666]. Элен всегда свято верила, что Билл являлся неотъемлемой частью этой традиции. Ее восхищение им как художником ни на йоту не поколеблется за все годы их знакомства. «Я просто считала, что он великолепен, и ему это было отлично известно», — признавалась Элен
[667]. То, что Билл делал на холсте, как и его слова о своем творчестве, женщина запомнила навсегда и повторяла много раз до самой смерти более 40 лет спустя. Однако общение в этой паре ни в коем случае нельзя было назвать односторонним.
В Голландии Билл получил лишь художественное образование. Впоследствии он много читал, но до конца жизни даже не приблизился к тому диапазону знаний, которым владела Элен. А еще он так и не освоил на достаточном уровне английский. По словам Эдит, жена «находила в его речи поэзию». Все последующие годы, когда Биллу нужно было письменно заявить о чем-то или прочитать лекцию, текст обычно составляла Элен. Она делала важные, но «сырые» мысли Билла понятными не только для других, но также и для него самого
[668]. Женщина четко формулировала его весьма туманные и расплывчатые идеи и предложения. «Они во многих отношениях были на одной волне», — утверждал племянник Элен Клэй Фрид. Он рассказывал:
Она знала его и как художника, и как человека. Понимала, что он делает. Она могла без малейшего труда вообразить себе его цель, и уже один этот факт чрезвычайно важен. «Я говорю с тобой на одном языке. Я показываю тебе, что ты имеешь в виду». Ни одна другая женщина в мире не была способна обеспечить такого интеллектуального полета, каким Элен неизменно наделяла Билла. Да, Билл был для нее учителем и наставником. Однако в его отношении Элен нацелилась на высоты, о существовании которых он даже не подозревал, — на гору Олимп. И это она вознесла туда Билла из огромной любви к нему
[669].
Эдит вспоминала, как однажды шла мимо ресторана-автомата неподалеку от отеля «Челси» на 23-й улице и увидела через окно Билла и Элен. Повернувшись друг к другу, влюбленные живо что-то обсуждали. Они были всецело поглощены один другим. По словам Эдит, ни одна женщина в мире не слушала своего мужа так внимательно, как Элен — Билла
[670]. Но это отнюдь не означает, что пара никогда не ссорилась. Элен вспоминала «фантастические споры и ссоры». Билл, как правило, ужасно расстраивался и обзывал подругу «сукиным сыном». Спорили они обычно об искусстве либо о политике. «Мне тогда казалось, будто моя страна трещит по швам, — говорила Элен. — Как-то раз я сказала, что Америка смердит, и так мог выразиться только американец». А Билл, которого она называла консерватором, говорил: «Знаешь, вы всегда за парней по ту сторону закона…» На что Элен гордо отвечала: «Да, я на их стороне»
[671].
Элен и Билл постоянно бросали друг другу вызов, но любили и уважали друг друга. И все, что они делали, казалось жизненно важным. Если пара собиралась присутствовать на вечеринке или ужине или даже просто зайти в кафе, то вечер обещал быть очень интересным. Все хотели быть с ними в одной компании. «Билл был динамитом. И Элен была динамитом, — сказала однажды Грейс Хартиган, которая вошла в их жизнь в конце 1940-х гг. — И этот взрыв творил историю»
[672]. Люди стучали в дверь их чердака в любое время дня, крича и требуя, чтобы их впустили. «Иногда стоило уйти кому-то одному, как уже через 10 минут стучал другой, — рассказывала Элен. — А иногда визитеры пересекались: первые еще не ушли, а следующие уже явились… И они начинали болтать о том о сем. И, если разговоры слишком затягивались, Билл начинал сильно злиться. Он закипал»
[673]. В такие моменты Элен выпроваживала приятелей на улицу. Манхэттен всегда служил ей гостиной. На его улицах девушку всегда ждала масса интересного. Обычная воскресная прогулка могла привести Элен с друзьями на ораторию Генделя «Мессия» в церкви. А если им хотелось насладиться музыкой Баха, компания отправлялась в музей Хиллы Рибей, где можно было и слушать, и смотреть. «Мы проходили по много километров, — вспоминала Элен. — И все время, пока гуляли, говорили»
[674].
