Все это очень непростое время Ли делала все возможное, чтобы сохранить себя как художника, вплоть до того, что снимала угол в мастерской Реубена Кадиша на 12-й улице. Последний объяснял решение Ли творчески дистанцироваться от Поллока конкуренцией между ними
[845]. Но Ли, которая всегда наотрез отрицала подобное соперничество в их отношениях («это просто не было частью игры»), жаловалась Мерседес, что ее начало раздражать то, что в мастерской Поллока постоянно толклись какие-то люди
[846]. Впрочем, в посещении одного незваного гостя ей удалось найти смешное. Прежде Ли не встречалась с наставником раннего Поллока Томасом Хартом Бентоном. Он уехал из Нью-Йорка до того, как начались ее отношения с Джексоном. И вот однажды на первом этаже дома, где они жили, зазвенел колокольчик. Ли высунулась в окно и увидела обращенное к ней лицо Бентона. Вот что было дальше, по словам самой Краснер:
Бентон и Поллок давно не виделись, поэтому далее последовали теплые приветствия. Затем Джексон представил меня. Тут Бентон говорит мне: «Я слышал, вы тоже художник». А это происходило как раз в тот период, когда все мои холсты превращались в серую массу и никаких образов на них не проступало. То есть я оказалась в довольно трудной ситуации. Но я ответила: «Да, я пишу». Тогда Бентон сказал: «Я хотел бы посмотреть, над чем вы сейчас работаете». А я ему ответила: «А мне бы хотелось вам это показать» (отлично зная, что не могу показать ему ничего, кроме серых плашек). И пригласила его в мой угол мастерской…
[847]
Сказать, что он отреагировал на увиденное потрясенным молчанием, будет преуменьшением века. А потом Джексон любезно сменил тему, и мы все вышли из дома, делая вид, будто ничего не случилось. Но я, судя по всему, была довольно враждебно настроена к Бентону или очень уверена в себе, если показала ему тогда то, что было в моей мастерской
[848].
Я говорила в то время: «Я пишу. Я пишу каждый день. Вот что со мной происходит». Я столкнулась с проблемой и очень агрессивно с ней боролась. Я переживала очень тяжелые времена, и мне было совершенно все равно, кому об этом известно
[849].
Но Ли не хотелось продолжать свою творческую борьбу на публике, поэтому она и решила перевезти мольберт и краски к Кадишу.
Весной 1945 г. Путцель провокационной выставкой «Задача для критиков» открыл новую «Галерею 67». Признавая, что в среде нью-йоркских художников происходило что-то необычное, он бросил вызов критикам, кои в то время были наперечет. Говард предлагал им определить, какие процессы шли тогда в мире изобразительного искусства. Ли была единственной женщиной, участвовавшей в той выставке наравне с Горки, Поллоком, Гофманом, Марком Ротко, Пикассо, Миро и рядом других художников
[850]. После того как Мерседес уехала из Нью-Йорка, Говард Путцель стал доверенным лицом и другом Ли. Он поддерживал и уважал ее. Но, как это ни трагично, хотя и вполне предсказуемо, учитывая его наплевательское отношение к своему здоровью, в том году скончался и Путцель. В августе, когда Ли с Джексоном жили в Спрингсе у Кадишей, 46-летний галерист перенес сердечный приступ
[851]. Пегги писала в автобиографии, что Путцель покончил с собой. Хотя официально его смерть была вызвана естественными причинами, в определенном смысле она, безусловно, была права. В последний год Говард пребывал в состоянии безумной возбужденности и отчаяния (он даже спал в своей галерее, потому что был совершенно разбит физически и психологически). И в результате ожирение и вредные привычки, объединив свои усилия, его доконали
[852].
Без Путцеля Нью-Йорк стал для Ли гораздо менее гостеприимным и намного более сложным. И во время частых посещений Кадишей она пришла к выводу: им с Поллоком обоим пойдет на пользу отойти от местного художественного сообщества. Они могли бы работать в спокойной обстановке, и у Поллока было бы меньше возможностей пить. Кроме того, как личность, мощно ориентированная на визуальное восприятие, Ли не могла не пострадать от фотографической диеты военных лет, состоявшей в основном из снимков разрушенных городов. На счастье, страшные события в Хиросиме и Нагасаки пришлись на время, когда они с Поллоком гостили на побережье. Большие города стали для Ли символом кладбищ. Спрингс переносил ее назад, в менее жестокие времена. «Тишина этого пейзажа, океан в нескольких минутах ходьбы от дома. Казалось, это очень хорошее место, чтобы попробовать… — Ли остановилась, не договорив. А затем продолжила: —Думаю, что мы испытывали потребность, пусть и неосознанную, какое-то время отдохнуть от большого города»
[853].
И она решила попытаться уговорить Джексона переехать. Однажды вечером, на закате, сидя на крыльце хижины Кадишей, Ли сказала: «Слушай, а почему бы нам не сдать на одну зиму в аренду мастерскую на Восьмой улице, не взять мольберты и книги и не попробовать пожить за городом?» Джексон повернулся к ней и потрясенно спросил: «Ты с ума сошла? Уехать из Нью-Йорка?» Вспоминая тот разговор, Ли, смеясь, рассказывала: «Я и сама тогда думала, что, должно быть, сбрендила. Я даже не знала, откуда у меня вообще взялась эта идея… Он был прав, уехать из Нью-Йорка было полным безумием»
[854]. Потом они вернулись на Восьмую улицу, но предложение Ли, судя по всему, засело в голове у Поллока, который через пару недель вдруг объявил: «Мы отсюда уезжаем. Мы покупаем дом за городом и собираемся вообще отказаться от Нью-Йорка». Теперь уже Ли подумала, что он сошел с ума, ведь на тот момент у них на двоих было около 40 долларов
[855]. Но Джексон напомнил ей об одном доме, который ему очень понравился. Они видели это здание, пока гостили у Кадишей. Поллок добавил: «Вот дом, который мы с тобой купим»
[856]. Ли позвонила агенту по недвижимости, но оказалось, что приглянувшееся ему жилище уже сняли с продажи. Это не слишком расстроило Джексона. Он решил отправиться на Лонг-Айленд на поиски альтернативы. Приехав туда, они с Ли остановились в доме, который арендовали в Восточном Хэмптоне Мазервелл и его жена Мария. Пара довольно быстро нашла для себя двухэтажный фермерский дом в викторианском стиле на Файерплейс-роуд в Спрингсе с сараем, примерно половиной гектара земли и прелестным видом на бухту Аккабонак и залив Гардинерс. Стоил он 5000 долларов
[857]. Паре оставалось найти еще 4960 долларов, и все это принадлежало бы им!
