Семьей Милтона Резника стали Билл и Элен. Он появился в их жизни в период, когда они решали, как спасти свой брак и возможно ли это в принципе. Вероятно, он даже помог им сохранить семью. Глядя на измученное страданиями лицо своего друга, совсем недавно такое красивое и ясное, супруги, возможно, осознали, насколько блекнут их проблемы по сравнению с тем, что пришлось пережить ему. Они любили друг друга, и это не изменилось. Но их любовь стала другой. Билл расстраивался и сердился. Элен же хотела свободы и настаивала на своем праве жить так, как ей нравилось, а муж этого желания не понимал. Но они смогли найти способ сохранить свой союз. Возможно, их путь был далеким от общепринятых норм. Но ведь ни сами супруги, ни люди, которых они любили и ценили, не были обычными и не следовали традициям. Билл и Элен являлись частью более широкого сообщества прекрасных, израненных душ, которые делали все для того, чтобы выжить и продолжать творить. Мазервелл назвал этот круг «духовным подпольем»
[895]. По словам писателя Дуайта Макдональда, его члены доносили «скромные значимые истины до небольшой аудитории», передавая из уст в уста, а не «грандиозные пустые формулы до аудитории огромной»
[896]. Первые годы брака де Кунингов пришлись на непростые послевоенные времена. Хотя со временем их жизненные пути разойдутся, все, кто знал эту пару, все равно будут считать их во многом единым целым. Но не в качестве семейной четы мистера и миссис Виллем де Кунинг, а как гораздо более прочный союз двух самостоятельных личностей — Билла и Элен. В середине 1940-х гг. они стали одним из двух центров притяжения для значительной части нью-йоркских абстракционистов, представителей движения, оказавшегося на пороге бурного развития. Во второй центр превратились Ли и Джексон Поллок.
Поворотный момент
Глава 13. 1919-й вернулся!
[897]
У нас не было ни внешних ограничений, ни серьезных авторитетов, и никто не навязывал нам шаблона, по которому следовало жить. Мы создавали собственные связи с миром, и свобода была смыслом существования.
Художники и интеллектуалы, ставшие свидетелями обеих мировых войн, не переставали поражаться сходству между Нью-Йорком сразу после Второй мировой войны и Парижем около 1919 г., то есть после Первой мировой войны. «Говорят, история никогда не повторяется. Но в этом случае… если не детали, то атмосфера, характер, судя по всему, те же самые, — писал философ Уильям Барретт, который много общался с художниками, изучал их и считал друзьями. — Впереди нас явно ждал период блеска и процветания, хоть мы и не могли предвидеть, как именно все будет». В 1946 г. в художественно-литературной среде царил настрой «предельной серьезности»
[899]. Люди просто не могли не думать о том, приведет ли конец последней мировой войны к появлению книги, способной составить достойную конкуренцию «Улиссу» Джеймса Джойса, и начнут ли из нью-йоркских художественных мастерских выходить произведения искусства столь же великие, как работы представителей парижской школы. «Всех охватили чувства возвращения к жизни, потрясающего энтузиазма и любопытства, даже несмотря на ощущение неотвратимого рока, порождаемое только что закончившейся войной, — объяснял писатель Анатоль Броярд. — Нам предстояло совместное увлекательное приключение, связанное с попыткой быть или стать писателями либо художниками»
[900].
Люди, выбравшие в качестве главного дела своей жизни изобразительное искусство или литературу, в целом сходились в том, что необходима какая-то эстетическая реакция на бурные события современной истории
[901]. Не нужно было слишком долго думать, чтобы прийти к выводу: произведения искусства, созданные до 1940 г., совершенно не годились для описания послевоенного мира. Ломаные плоскости кубизма могли служить предвестниками хаоса и разрухи, которыми неизменно сопровождается война. Но после ее начала эти формы утратили актуальность. Темные и устрашающие образы сюрреализма, возможно, и отражали глубокие размышления о подсознательном во времена расцвета фашизма. Впрочем, как сказал один из посетителей сюрреалистической выставки, «чем нас могут шокировать бедные сюрреалисты после газовых камер?»
[902] И футуризм с его бескомпромиссной точностью, прославлявшей механизмы, больше не подходил, потому что работы в этом жанре могли трактоваться как прославление в том числе и военной машины. По словам поэтессы Адриенны Рич, «радикальная перемена в человеческой восприимчивости [требовала] кардинальных изменений» в художественной стилистике
[903]. Именно с этой проблемой столкнулись нью-йоркские художники сразу после войны, когда стали искать новый способ выражения измененной реальности. «Это было своего рода приглашение начать все заново, — сказал художник Джек Творков. — Не то чтобы вы протестовали против чего-либо. Скорее вы хотели игнорировать то, что было раньше… начать с чистого листа… Вы должны были пройти весь путь сами, найти собственные мысли, свой образ мышления»
[904].
Хотя некоторые художники, в том числе Ли с Поллоком, занимались творческим поиском в отдалении, в основном представители авангардного искусства после войны жили и работали сообща в окрестностях района Гринвич-Виллидж. Его клубы, книжные магазины и кафе оказывали радушный прием творческим людям. Ведь последним требовалось не только уединение для творчества, но и общение, позволявшее сохранять душевное равновесие. «…Человеку необходимы отношения с другими людьми, чтобы он мог как-то ориентироваться сам», — писал Ролло Мэй
[905]. Эти слова в полной мере относились к художникам послевоенного времени. Ведь они ступали на великую и неизведанную территорию, меньше всего знакомую им самим.
