Нью-йоркский мир искусства сильно изменился с началом войны, когда художники-беженцы пересекались с американскими коллегами, которые, поступив на военную службу, наоборот, покидали город. Конец этого страшного общемирового конфликта привел к очередной «смене караула». Экономическая ситуация в Париже оставалась тяжелой, но главная опасность миновала, и многие европейские художники готовились оставить Нью-Йорк. Одновременно американские солдаты, в том числе воевавшие художники, начали массово возвращаться домой. Среди первых прибыли Ибрам Лассоу, Милтон Резник и Реубен Кадиш. Вскоре за ними последовали Джон Феррен, Джордж Макнил, Эд Рейнхардт, Конрад Марка-Релли, Джон Литтл, Филипп Густон, Луц Сэндер, Джеймс Брукс и многие другие
[906]. Будто освобождая занятые врагом территории, они полушутя требовали от коллег-беженцев вернуть Восьмую улицу, когда те прогуливались группками по этому критически важному участку Гринвич-Виллидж. «Мы покидали кафе и ходили по Восьмой улице туда-сюда, заменяя большие и маленькие детали для новой, зарождавшейся абстракции», — написал скульптор Филипп Павия
[907]. Двое старейшин компании из «Уолдорфа», Ландес Левитин и Аристодимос Калдис, перестали разговаривать друг с другом. На Восьмой улице они занимали позиции вроде начала и конца книги, ожидая по очереди приближения процессии к себе. А когда другие художники к кому-то из них наконец подходили, он мог вкратце выслушать все, о чем говорили по дороге
[908].
Многие художники, служившие в армии или во флоте, воспользовались правом на высшее образование согласно Закону о льготах демобилизованным. Так они смогли оплатить учебу в школе Гофмана или Лиге студентов-художников Нью-Йорка. «Эти люди сделали осознанный выбор и решили стать художниками после того, как пережили трансформирующий жизненный опыт», — сказал Уилл Барнет, преподававший в Лиге. Жадные до учебы, они, казалось, изо всех сил пытались наверстать упущенное
[909]. Некоторые художники-солдаты открыто презирали коллег, которые избежали военной службы. Они чувствовали: оставшись в Нью-Йорке, те получили огромную фору. Ведь они продолжали заниматься искусством, пока их собратья, ушедшие на фронт, воевали с фашистами. Однако люди, не побывавшие на войне, и сами испытывали чувство вины. Тем более что к любому относительно молодому мужчине, прогуливавшемуся по улицам во время столь страшных событий, относились либо как к психически или физически неполноценному, либо как к трусу. Свобода, которой он наслаждался, обходилась довольно дорого. Впрочем, все страхи и раздражение быстро испарялись на фоне поддержки, оказываемой художниками друг другу сразу после войны. Постепенно возникавшее местное сообщество позволяло своим членам стойко переносить посланные на их долю испытания и подбадривало их
[910]. «Ты должен быть уверен в себе, чуть ли не до высокомерия. Ведь ты, особенно в самом начале, делаешь то, чего никто не просил, — говорила Элен. — У тебя должна быть абсолютная уверенность в своих силах и в насущной необходимости того, чем ты занимаешься»
[911]. Добиться такого самоощущения в группе единомышленников было намного легче.
Вчерашние солдаты начали массово присоединяться к вечерним посиделкам в «Уолдорфе». Сначала в зоне художников поставили больше стульев, затем появились дополнительные столики, и в результате эта часть кафе стала такой тесной и прокуренной, что остальные посетители начали называть ее не иначе как «гадюшником»
[912]. «Однажды в туалете „Уолдорфа“ Элен увидела в унитазе мышь. Стараясь не утонуть, она отчаянно молотила лапками по воде. Элен набросала в воду туалетной бумаги, чтобы бедняга смогла выбраться, — вспоминала ее подруга Дорис Ах. — Мышь вылезла, но сразу после этого ринулась в направлении Элен. А та, в свою очередь, выскочила из туалетной комнаты в зал, волоча за собой длиннющий кусок мокрой туалетной бумаги»
[913]. Художники делили это заведение с карманниками и мелкими жуликами — «ребятами из Синг-Синга», как их называл Луц Сэндер. «Там собирались чокнутые всех мастей, политические безумцы, обычные бомжи из Гринвич-Виллидж, — вспоминал Джордж Макнил. — Как правило, они выметались из „Уолдорфа“ где-то в половине десятого вечера… Они убирались по своим делам… и мы наконец избавлялись от уродов, которые там зависали»
[914]. И вот среди этой разношерстной толпы, в соседстве с ворами, оборванцами и головорезами, художники вели горячие дискуссии, которым суждено было изменить будущее искусства. А историки искусства вроде англичанина Герберта Рида еще раньше начали говорить о специфических проблемах, вставших перед художниками — завсегдатаями «Уолдорфа». В книге, опубликованной в 1945 г., Рид писал:
Если наша цивилизация не исчезнет полностью, послевоенный период непременно станет не менее, а более динамичным, нежели любой другой предыдущий этап в истории человечества, во всех сферах его деятельности…
Искусство, которое возникнет в результате спонтанного проявления духовной жизни такого общества, не будет иметь никаких очевидных связей с искусством в его нынешнем виде. Оно вберет в себя… вечную гармонию великого искусства, но будет таким оригинальным в своем внешнем выражении, что его первое воздействие неизбежно покажется революционным и на самом деле будет таковым…
И это весьма болезненный опыт: заниматься творчеством на таком уровне можно только за счет великих душевных мук
[915].
