Вопрос, рожать ребенка или нет, остро стоял практически перед всеми художницами в кругу Элен, и для большинства этот выбор был весьма мучительным. В конце 1940-х гг. неуклонно крепнувшие силы начали объединяться под знаменем «арт-бизнеса». И в этой среде добиться, чтобы тебя всерьез воспринимали как женщину, которая пишет или занимается скульптурой, было чрезвычайно трудно. Уже само определение «художница» вызывало неодобрение. А уж если к нему добавлялось слово «мама», то это практически гарантированно обрекало женщину на жизнь в творческой изоляции и полное безразличие общественности. С практической точки зрения был важен еще и фактор времени. По словам Элен, женщине, чтобы быть и матерью, и художницей, нужно гораздо больше времени, чем требует работа на полный рабочий день. Один случай помог ей осознать, что играть одновременно обе эти роли у нее не получится. Элен рассказывала:
Однажды я решила проверить эту идею. И одолжила ребенка. Это было легко. У одной моей подруги был малыш, прелестный маленький ребенок. Она хотела куда-то съездить, и я вызвалась позаботиться о ее малютке… Мне тогда казалось, что это будет потрясающе весело.
Итак, подруга уехала, а у меня в мастерской остался очаровательный малыш. Когда я его кормила, он закрывал глазки и прижимался ко мне своим тельцем. Он мне улыбался. А когда я протягивала к нему руку, он смешно пинался, гулил и хватался за мои пальцы…
И вот я покормила малыша, он заснул, и я начала работать… Но довольно скоро меня встревожило, что он слишком тихий. Я на цыпочках подошла проверить, все ли нормально. Ребенок сладко спал. И я вернулась к холсту.
Еще через некоторое время я вдруг поняла, что за работой насвистываю, и перестала, чтобы не разбудить ребенка. И потом, как только я начинала втягиваться в работу, меня отвлекали мысли о нем. Малыш просто застрял у меня в мозгах…
К концу выходных я точно знала: у меня никогда не получится ухаживать за ребенком и писать картины… с малышом я никогда не смогу полностью сосредоточиться на работе. Вот и все. Дети не для меня…
Ну да, предполагается, что у женщины должны быть дети. Мне потребовалось немало времени, чтобы окончательно признать: это не всегда хорошая идея. В случае с некоторыми женщинами это не лучший путь
[1041].
Впрочем, решение Элен отказаться от детей не было выбором Билла. И она понимала: когда-нибудь ей придется либо отказаться от творчества и родить ребенка, либо признаться мужу в своей неспособности дать ему семью, которую он так хочет иметь. К этому времени Ли с Поллоком в Спрингсе уже обсудили этот вопрос, и результат той дискуссии оказался поистине катастрофическим.
Поллок, как и Билл, хотел быть отцом. По словам Мэй Табак, глядя на то, как Джексон играет с ее дочерью Патией или с малышами Кадишей, она неизменно думала, что «он без ума от детей»
[1042]. К тому времени, как Ли и Джексон обустроились в своем ветхом доме, Ли было уже 38 и ее детородный возраст подходил к концу. Джексон, очевидно, решил, что пришло время создать настоящую семью. Однако, когда этот вопрос встал наконец ребром, Ли ответила решительным отказом, еще и в присутствии посторонних. Поллок, по словам Мэй, пришел в бешенство. Она рассказывала: «Его план явно заключался в том, чтобы после женитьбы завести детей»
[1043]. Джексон обвинил Ли в том, что она «обманом» заставила его на себе жениться. «Я думаю, ее отказ его частично уничтожил», — вспоминала Мэй
[1044]. Но Ли была непоколебима. Женщина считала, что у нее уже был ребенок в лице эмоционально неустойчивого алкоголика-мужа и еще одного она бы просто не вынесла
[1045]. Фантазия Поллока о жене, детях и ферме немного напоминала мечты Билла о красивой, послушной жене, смиренно сидящей на обустроенном им уютном чердаке. В обоих этих сценариях упускался один весьма существенный момент: а согласятся ли женщины, которых они выбрали, играть предназначенные им роли?
Разногласия по детскому вопросу разрушили сельскую идиллию Ли и Поллока в Спрингсе. Они эту проблему больше не обсуждали. Супруги выбрали гораздо более опасный путь, позволив ране гноиться и мутировать. Вскоре Ли начал грызть сильный страх, что если она не родит Джексону ребенка, то он уйдет от нее к той, которая это сделает. Первыми, кто пал жертвой недопонимания, порожденного тревогой Краснер, стали Мазервеллы. Однажды по возвращении домой Ли узнала, что Джексон возил кататься Марию Мазервелл на новом кабриолете ее мужа Боба. Ли было известно, что у Мазервеллов самих большие семейные проблемы и что у них обоих романы на стороне. Поэтому она отреагировала на невинную прогулку диким взрывом ревности и гневным «отказом» Мазервеллам от дома. Когда ничего не знавший о случившемся Боб через несколько дней зашел к Поллокам, его встретил Джексон. Извиняясь, он не пустил Мазервелла в дом, сказав: «Понимаешь, Ли запретила мне с тобой видеться»
[1046].
Постепенно Ли превратилась в домашнего цербера. Она сильно ограничила круг людей, которые приглашались в их дом. Теперь вхожими были лишь те, кто мог способствовать карьере Джексона, равно как и его приятели, не поощрявшие его пьянства. Ли пускала еще местных жителей, от которых зависел их быт, некоторых родственников и своих друзей. Все ее ухищрения имели одну-единственную цель — создать среду, в которой их жизнь будет всецело сфокусирована на живописи. Причем все должно было происходить, насколько это в человеческих силах, под ее контролем. Однако эта сосредоточенность, достигаемая путем ограничений, все эти усилия, направленные на укрепление семейной дисциплины, только делали Джексона еще несчастнее (как, впрочем, и саму Ли) и заставляли его бунтовать против жены. В довершение всего Поллок принялся дразнить Ли молодыми женщинами. Например, он хранил в мастерской две фотографии Мерседес, на одной из которых она лежала на пляже обнаженной
[1047]. Скорее всего, учитывая сложность и яркость личностей Ли и Поллока, их отношения не были бы спокойными, даже если бы Джексон не чувствовал себя преданным из-за отказа Ли родить от него ребенка. Однако это ее решение будет преследовать их всю жизнь и в конечном итоге станет составной частью драмы, которой окружена преждевременная смерть Джексона.
