Но минуточку! Значит, чувство правоты, сопровождающее сострадание, симпатию и любовь, тоже иллюзия? В конце концов, любовь, как и ненависть, закрепилась только благодаря своему прошлому вкладу в распространение генов. На уровне генов любовь к родному брату, детям или супругу совершенно корыстна, так же как и ненависть к врагу. Если мы ставим под сомнение справедливость возмездия, то почему бы не подвергнуть сомнению также и любовь?
Эволюционисты однозначно отвечают: подвергать сомнению нужно. Но, к счастью, любовь их отлично выдерживает, по крайней мере, в свете утилитаризма или любой другой этической концепции, рассматривающей счастье как моральное благо. Любовь побуждает нас хотеть счастья для других и даже заставляет идти на определенные жертвы ради любимых. Более того, любовь делает эту жертву приятной, увеличивая общее счастье. Конечно, иногда любовь несет зло. Взять хотя бы случай, когда женщина из Техаса подготовила убийство матери девочки, которая конкурировала с ее дочерью за место в команде по чирлидингу. В этом случае материнская любовь, безусловно сильная, толкнула женщину на грубое нарушение нравственных норм. Независимо от отдельных отклонений, оценивать любовь следует точно так же, как возмездие: сначала освободиться от иллюзий (интуитивного чувства «правоты»), а затем трезво оценить влияние на общее счастье.
Таким образом, задача новой парадигмы, строго говоря, не в том, чтобы показать основу наших нравственных чувств (сама по себе эта основа – глубинный генетический эгоизм, обуславливающий импульс, – морально нейтральна и не дает оснований ни для одобрения, ни для осуждения импульса); скорее, парадигма полезна тем, что помогает нам увидеть иллюзорность моральной правоты, сопровождающей многие наши поступки. Совершать зло можно и при полном осознании собственной правоты; естественно, ненависть приводит к этому чаще, чем любовь, поэтому думающий человек, опираясь на новую парадигму, скорее выберет любовь, чем ненависть. Отбросив иллюзии, он сможет оценить оба чувства по их объективным достоинствам, и, я думаю, всем очевидно, кто в этом сравнении выйдет победителем.
Конечно, если вы не утилитарист, то решить эту моральную дилемму будет труднее. Дарвин и Милль прибегли к утилитаризму, чтобы справиться с нравственными проблемами, поднятыми современной наукой; вполне вероятно, вы используете другие способы. Я ни в коей мере никому не навязываю эту концепцию (хотя и признаю, что сам ее придерживаюсь), просто я хочу показать, что дарвиновский мир не аморален.
Достаточно признать, что счастье лучше несчастья (при прочих равных), и на этой основе можно будет выстроить развернутую моральную систему, с абсолютными законами, правами, обязанностями и всем остальным; вечные ценности, вроде любви, самопожертвования и честности, останутся нетронутыми. Только несгибаемый нигилист, упорно настаивающий на том, что в счастье нет ничего хорошего, может полагать мораль бессмысленной в постдарвиновском мире.
Схватка с врагом
Дарвин не был единственным эволюционистом-викторианцем, с сомнением относящимся к «ценностям» природы. Его друг и защитник Томас Гексли придерживался похожего мнения. В своей лекции «Эволюция и этика», прочитанной в Оксфордском университете в 1893 году, он осудил ключевой тезис социального дарвинизма – идею о необходимости заимствовать ценности у эволюции. Повторяя логику Милля в «Природе», он заявил, что «вселенская эволюция может объяснить нам, как возникли благие и порочные склонности человека, однако прояснить вопрос, почему то, что мы называем благом, лучше того, что мы называем злом, она не способна». Изучая эволюцию с ее бесконечными страданиями и смертями, Гексли не мог не заметить, что ее ценности мало согласуются с тем, что мы считаем добром. Он сказал: «Давайте поймем раз и навсегда, что добиться этического прогресса можно, только противостоя вселенскому процессу, а не подражая ему, как мы до сих пор делали»
[668].
Питер Сингер, один из первых философов, серьезно принявший новый дарвинизм, отметил, что «чем больше вы знаете о вашем противнике, тем выше ваши шансы на победу»
[669]. Джордж Уильямс, внесший столь значительный вклад в формирование новой парадигмы, объединил точки зрения Гексли и Сингера и подчеркнул их важность для нового эволюционизма. Он признавал, что его отвращение к «ценностям» естественного отбора даже большее, чем у Гексли, поскольку оно «основывается на радикальном современном взгляде на естественный отбор, как на процесс увеличения эгоизма, и на более длинном списке пороков, приписываемых «врагу». А если враг действительно «хуже, чем полагал Гексли, то существует насущная потребность в его биологическом понимании»
[670].
На данный момент выработано несколько основных правил противодействия врагу (я аккуратно перечислю их, но врать, что всегда им следую, не стану). Для начала следует сократить моральное негодование хотя бы наполовину, памятуя о нашей предвзятости, и пропорционально увеличить настороженность в случаях, когда мы ощущаем моральное безразличие по отношению к страданиям других. В некоторых ситуациях следует быть особенно бдительными, поскольку мы склонны возмущаться поведением групп (скажем, стран), чьи интересы противоречат интересам нашей группы; мы также склонны проявлять невнимание к людям низкого статуса и чрезмерную терпимость к людям высокого статуса (немного облегчить жизни первых за счет вторых – будет оправданно с точки зрения утилитаризма или любой другой эгалитарной этики).
Однако не стоит считать, что утилитаризм призывает огульно упразднить любые статусы. Влиятельный человек, использующий свое положение гуманно, – это ценный социальный актив, и, следовательно, он заслуживает особого отношения (если оно не подавляет его гуманное поведение). Знаменитый пример – вопрос о том, кого нужно в первую очередь спасать из горящего здания – архиепископа или горничную? Утилитаризм отвечает однозначно – первого, даже если горничная – ваша мать, ибо архиепископ более полезен обществу
[671]. Допустим (хотя еще надо посмотреть, что за человек этот архиепископ). Однако в отношении большинства людей с высоким статусом подобное решение окажется неоправданным: у нас нет доказательств в пользу положительной корреляции высокого статуса с высокими моральными качествами, вроде совестливости или жертвенности. Новая парадигма подчеркивает, что они достигли своего статуса не ради «блага группы», а ради собственного блага; логично предположить, что и использовать его они будут соответственно
[672]. Статус заслуживает гораздо меньших льгот, чем фактически получает. Уважением в нашем обществе пользуются и мать Тереза, и Дональд Трамп, хотя моральные качества их несопоставимы.
В основе всех этих правил лежит постулат утилитаризма, утверждающий, что счастье других есть цель моральной системы. А как же быть с нигилистами – людьми, которые считают, что счастье не является благом, или что только их счастье является благом, или что счастье других их не касается? Скорее всего, они тщательно это скрывают, ибо притворяться альтруистом выгодно. Мы прикрываемся изощренными моральными формулировками, чтобы откреститься от животных импульсов и казаться поборниками общего блага. Мы яростно и самоуверенно осуждаем эгоизм других. Таких людей, не признающих утилитаризма и братской любви, хочется попросить только об одном: будьте хотя бы последовательны, а лучше скептически взгляните на свое моральное позерство и вовсе его отбросьте.
