Тем более что есть и другие, более щадящие способы поддержания моногамного брака (у которых, однако, неизбежно имеются собственные недостатки). Думаю, никто не будет спорить, что надо искать такую мораль, которая позволит равномерно распределить издержки моногамии между мужчинами и женщинами, а также внутри полов – равномерно, но не одинаково, ведь мужчины и женщины все же отличаются друг от друга и, соответственно, представляют неодинаковую угрозу институту брака. Следовательно, и санкции для них должны быть разными.
Восстановить институт единобрачия без жестких мер не получится. В 1966 году один американский ученый, анализируя чувство стыда, неразрывно связанное с сексуальными желаниями у викторианцев, констатировал «прискорбное отчуждение целого класса мужчин от их сексуальности»
[269]. Наблюдение в целом верное: отчуждение действительно было, но вот прискорбное ли? Противоположностью «отчуждения» является «потакание» – бездумное потворство сексуальным желаниям, якобы являющимся проявлением нашего естества (эдаким голосом «благородного дикаря»), следуя которому можно вернуться в состояние первобытного блаженства – в потерянный рай, коего никогда и не существовало. Четверть века такого потакания, и что мы имеем? Безотцовщина, озлобленные женщины, жалобы на сексуальное насилие и домогательства, мужчины, которые предпочитают порнушку женитьбе. Откровенно говоря, язык не поворачивается назвать викторианскую борьбу с мужской похотью «прискорбной». Можно сколько угодно возмущаться категоричностью Сэмюэля Смайлса, требовавшего бороться «против всевозможных искушений и недостойных помыслов», только альтернатива, как оказалось, еще хуже.
Истоки нравственных норм
Спешу внести ясность: мой морализм не лишен иронии. Да, с одной стороны, новая эволюционная парадигма предполагает, что такую «противоестественную» структуру как моногамный брак, невозможно сохранить без насаждения жестких (то есть репрессивных) нравственных норм. Однако, с другой стороны, она же культивирует моральный релятивизм (или даже неприкрытый скептицизм относительно нравственных норм в целом), что несколько компенсирует давление.
В общих чертах эволюционистский подход к происхождению нравственных норм выглядит так: люди склонны придерживаться таких моральных суждений, которые помогают им передавать генетическую информацию (если не собственную, то хотя бы в рамках рода). Таким образом, нравственные нормы представляют собой неформальный компромисс между конкурирующими носителями генов, использующими все доступные рычаги для формирования морали в личных генетических интересах
[270].
Вспомним викторианские двойные стандарты в сексуальной сфере. С точки зрения эволюции мужчинам выгодно культивировать собственную сексуальную свободу и сдерживать сексуальную свободу женщин, поэтому они презирали распущенных дам («блудниц»), но при этом не сдерживали, а, наоборот, поощряли их распущенность. Однако при более внимательном рассмотрении оказывается, что это чисто мужское суждение пользуется поддержкой и других участников процесса: например, родителей, которые побуждают своих молоденьких, симпатичных дочерей «беречь честь» (дабы не потерять привлекательность на брачном рынке); самих этих дочек, которые, надеясь повыгоднее выскочить замуж, презрительно отказывают недостаточно статусным кандидатам; замужних дам, считающих неразборчивость в половых связях страшным пороком и главной угрозой их брака (и, как следствие, благополучию их потомства). Фактически, речь идет о негласном общем сговоре против женской сексуальной свободы – при относительно терпимом отношении к мужским изменам, которое активно лоббируется самими мужьями (особенно богатыми и привлекательными) и поддерживается их женами, предпочитающими терпеть неверность, лишь бы не терять партнера.
Наивно ожидать, что сформированные подобным образом нравственные нормы будут отвечать интересам всего общества (хотя при наличии гласности и экономического равенства шансы на справедливость повышаются). И, естественно, не может быть никакой речи о том, что существующие нравственные нормы отражают какую-то высшую истину, явленную миру в порыве божественного вдохновения или открытую в результате непредвзятого философского исследования.
Вообще, дарвинизм как метод непредвзятого философского исследования позволяет увидеть пропасть между тем, что мы имеем, и тем, что могли бы иметь. Например, упоминавшиеся уже не раз двойные стандарты, насаждающие более суровое отношение к женскому промискуитету, можно считать отражением природы человека, однако любой философ-этик с легкостью докажет, что мужская сексуальная свобода гораздо чаще оказывается сомнительной в нравственном отношении. Взять хотя бы первое свидание: мужчина с большей долей вероятности будет сознательно или подсознательно преувеличивать свою эмоциональную привязанность, чтобы ускорить переход к сексу; и если добьется своего, то скорее охладеет. Конечно, это не универсальное правило: человеческое поведение очень сложно организовано, бывают разные ситуации и люди, однако в среднем мужчины чаще причиняют боль женщинам своей ветреностью, чем наоборот. Женская же раскрепощенность обычно никому вреда не причиняет (если, конечно, речь не идет о связи с занятым партнером). Таким образом, согласуясь с общим представлением о том, что причинить другим людям боль своей неискренностью – безнравственно, следует больше порицать сексуальную несдержанность мужчин, чем женщин. Мне так кажется.
И мой тезис о пользе умеренного сексуального воздержания для женщин, высказанный в этой главе, ни в коей мере не носит предписывающего характера, это скорее совет по самозащите. Казалось бы, парадокс – эволюционист, который, вслед за апологетами традиционной морали, призывает женщин сдерживать естественный порыв к размножению и в то же время отвергает моральное осуждение женщин, не следующих этому призыву. Что ж… могу дать еще один совет. Привыкайте к парадоксам – эволюционный подход к морали ими изобилует. С одной стороны, эволюционисты, как правило, относятся к господствующей морали с недоверием. С другой – не могут не признать, что традиционная мораль нередко отражает определенную житейскую мудрость. В конце концов, генетические цели зачастую (хотя и не всегда) совпадают с личным стремлением к счастью. Матери, убеждающие дочерей «беречь себя», прежде всего преследуют собственный генетический интерес, но и о долгосрочном счастье дочек заботятся. А те, в свою очередь, следуют материнским советам, веря, что так они удачнее выйдут замуж и нарожают детей (а детей они хотят, потому что такова их генетическая программа, успешное выполнение которой дает им чувство глубокого удовлетворения). Сама по себе реализация генетических интересов не является ни абсолютным благом, ни абсолютным злом. Но если что-то способствует счастью и никому серьезно не вредит, то зачем с этим бороться?
Эволюционистский подход состоит в том, чтобы при исследовании традиционной морали помнить: она отражает житейскую мудрость, но при этом пронизана корыстными, философски несостоятельными заявлениями об абсолютной «безнравственности» того или иного явления. Матери, советующие своим дочерям быть посдержаннее и осуждающие развязных девиц, в общем, с практической точки зрения совершенно правы. Однако заверения в том, что это осуждение имеет моральную силу, – лишь генетически ангажированная софистика. И задачей философов в ближайшие десятилетия как раз и будет отделение одного от другого. Мы вернемся еще к ней в конце этой книги, после того как разберемся с истоками фундаментальных моральных импульсов.
