Если характер настолько способствовал продвижению в те дни, то почему сейчас это не так? Здесь не место для дарвинистского трактата по моральной истории, но одна причина очевидна: большинство людей в викторианской Англии жили в грубом эквиваленте маленького городка. Безусловно, шла активная урбанизация, и эра анонимности приближалась. Однако в сравнении с современностью население деревень и даже городов отличалось стабильностью. Люди были склонны к оседлости и год за годом встречались с одними и теми же соседями. Особенно это справедливо в отношении симпатичного городка Шрусбери, в котором родился Дарвин. Если Триверс прав – если молодая совесть (при активном содействии родственников) отливается в особую форму, дабы наилучшим образом соответствовать требованиям местной социальной среды, тогда Шрусбери – то место, где дарвиновские угрызения совести должны окупиться.
Существует как минимум две причины, по которым правдивость и честность имеют особый смысл в маленькой и устойчивой социальной обстановке. Одна состоит в том, что (и это знает каждый, кто жил в небольшом городе) убежать от собственного прошлого невозможно. В своем «Саморазвитии» Смайлс пишет: «Человек всегда должен быть тем, кем он есть на самом деле или, по крайней мере, кем он намерен быть… Весьма важно также, чтобы у человека дело никогда не расходилось со словом, иначе он никогда не внушит к себе уважения; его словам никто не будет придавать никакого значения даже в том случае, когда он говорит правду». Чуть выше Смайлс пересказывает следующую забавную историю: «Полковник Чартрис сказал однажды человеку безукоризненной честности: «Я дал бы 1000 фунтов за ваше доброе имя». – «Почему?» – «Потому что я нажил бы на нем 10 000 фунтов», – ответил плут»
[404]. Дарвин, каким его описывала юная Эмма Веджвуд, – «самый открытый, прозрачный человек, которого я знала, ибо каждое слово, произнесенное им, выражало его истинные мысли», – это человек, отлично экипированный для процветания в Шрусбери
[405].
Компьютерный мир Аксельрода во многом аналогичен Шрусбери: одна и та же ограниченная группа справедливых игроков, каждый из которых помнит, как вели себя остальные во время последней встречи. Это главная причина, почему реципрокный альтруизм окупается внутри компьютера. Если еще больше уподобить виртуальный мир маленькому городку, а именно позволить его обитателям сплетничать о порядочности (или непорядочности) Х и СЭМЮЭЛЯ, то кооперативные стратегии станут процветать еще быстрее. Секрет прост: в этом случае обманщики успеют надуть гораздо меньше народу прежде, чем их начнут сторониться
[406]. (Компьютер Аксельрода используется по-разному. Поскольку люди обладают гибкой моральной оснасткой, сотрудничество может распространяться и идти на спад без каких-либо изменений в генном пуле. Ведя хронику таких колебаний, компьютер способен моделировать не только генетические изменения, как в предыдущей главе, но и культурные, как здесь.)
Вторая причина, почему в местах, подобных Шрусбери, быть добрым выгодно, состоит в том, что люди, по отношению к которым вы добры, остаются вашими соседями. Даже незапланированные затраты социальной энергии – например, диффузный обмен любезностями – могут быть разумной инвестицией. Смайлс пишет: «Благожелательность является самым главным элементом человеческих отношений. «Вежливость, – говорила леди Монтегю, – ничего не стоит, но ею можно все купить»… «Завоевывайте сердца людей, – внушал Борлейф королеве Елизавете, – и все кошельки их – ваши»
[407].
На самом деле вежливость чего-то да стоит: времени и психической энергии. И в наши дни на нее можно купить не так уж много. Значительное количество (если не большинство) людей, с которыми мы сталкиваемся ежедневно, не знают, кто мы, и никогда этого не узнают. Даже наши знакомства и те бывают мимолетны. Люди часто переезжают, часто меняют место работы. Посему ныне репутация правдивого человека значит гораздо меньше, а жертвы – даже ради коллег или соседей – окупаются реже. В наше время сын, которого отец своим примером учит быть хитрым и искренним только с виду, активно прибегать к несущественной лжи: обещать, но не всегда выполнять обещания, скорее всего, добьется больших успехов.
То же самое можно увидеть в компьютере Аксельрода. Если изменить правила и позволить игрокам мигрировать из одной группы в другую, тем самым снизив шансы пожать то, что посеяно, мощь стратегии «Око за око» начнет убывать, а успех более подлых тактик – возрастать. (Здесь мы снова используем компьютер, чтобы смоделировать культурную, а не генетическую эволюцию; охват среднестатистической совести меняется, но не из-за базовых изменений в генном пуле.)
В компьютере, как и в жизни, эти тенденции не требуют никакой поддержки извне и, следовательно, полностью самодостаточны. Когда процветают менее кооперативные стратегии, количество локально доступных коопераций снижается, что еще больше обесценивает сотрудничество. Результат: менее кооперативные стратегии процветают еще быстрее. Эта закономерность работает и в обратную сторону: чем совестливее становились викторианцы, тем выгоднее было быть совестливым. Но когда – по любой причине – маятник наконец достигает своей наивысшей точки и начинает обратный путь, то он, естественно, набирает скорость.
В определенной степени данный анализ просто-напросто подчеркивает азбучные истины о последствиях урбанистической анонимности: жители Нью-Йорка грубы и невежливы, и Нью-Йорк кишит ворами-карманниками
[408]. Однако это не все. Суть здесь не только в том, что люди смотрят по сторонам, видят возможность для обмана и сознательно решают ею воспользоваться. Оптимальные контуры совести формируются в ходе процесса, который человек ощущает довольно смутно и который начинается, едва он произносит первое слово. Обычно это происходит под влиянием родственников (которые и сами не всегда понимают, что творится), а также других источников средовой обратной связи. Культурное влияние может быть столь же бессознательным, как и генетическое. Это и неудивительно, учитывая, как тесно они переплетены друг с другом.
То же верно и в отношении сектора, чей этос до сих пор является предметом многочисленных дискуссий – американских гетто, погрязших в нищете и криминале. Начинающим преступникам не нужно оценивать ситуацию и рационально выбирать преступную жизнь. Будь оно так, стандартное решение проблемы криминала – «изменить структуру стимулов», сделать так, чтобы преступление не окупалось – работало бы куда лучше. Дарвинизм предлагает более тревожное объяснение: с раннего возраста совесть многих бедных детей, сама способность к состраданию и чувству вины, ограничена средой, под давлением которой она формируется.
