Учитывая все это – спокойное и уютное рабочее место, едва слышный звук шагов старухи с косой и, наконец, выполнение всех академических обязательств, вытекавших из экспедиции на «Бигле», – учитывая все это, что могло заставить Дарвина и дальше откладывать написание книги о естественном отборе?
Ответ – усоногие. Увлечение Дарвина усоногими раками началось весьма невинно: с видов, найденных на побережье Чили. Но один вид вел к другому, и вскоре его дом превратился в настоящий музей этих ракообразных, причем многие экземпляры были выпрошены у коллекционеров по почте. Изучение усоногих так давно и основательно вошло в жизнь Дарвина, что один из его младших сыновей, будучи как-то в гостях у соседа, с удивлением спросил: «А где он препарирует своих рачков?»
[422] К концу 1854 года – спустя восемь лет после того, как Дарвин предположил, что исследование усоногих займет несколько месяцев, максимум год, – он издал две книги по ныне существующим видам усоногих и две по вымершим и заслужил репутацию большого знатока в этой области. Биологи, изучающие подкласс Cirripedia (subphylum Crustacea), то есть усоногих, и сегодня нередко консультируются с его трудами.
Конечно, нет ничего плохого в том, чтобы быть ведущим экспертом по усоногим ракообразным. Но некоторые способны на большее. Почему Дарвину понадобилось столько времени, чтобы осознать свое величие, – вопрос, занимавший многих. Наиболее популярная гипотеза одновременно и самая очевидная: написание книги, которая оскорбляет религиозные чувства буквально каждого в христианской части мира, в том числе многих коллег и собственной жены, – задача, требующая особой осмотрительности.
К ней уже подступалось несколько ученых, но в результате заслужили отнюдь не восторженную похвалу. В 1794 году в книге «Зоономия» дед Дарвина, Эразм, видный натуралист и поэт, выдвинул собственную теорию эволюции. Поначалу он хотел, чтобы его труд был издан посмертно, но лет через двадцать передумал и заявил, что «теперь слишком стар и закален, чтобы бояться порицаний»
[423]. Ничего, кроме порицаний, он так и не дождался. В 1809 году, в год рождения Чарлза, похожую эволюционную схему предложил Жан Батист Ламарк. Ее объявили безнравственной. В 1844 году вышла книга под названием «Следы естественной истории творения», которая вызвала большой переполох. Ее автор, шотландский издатель Роберт Чемберс, предпочел сохранить свое имя в тайне (и, вероятно, поступил мудро). Книгу сочли, помимо прочего, «гнусной и мерзкой», а ее дух «тлетворным»
[424].
Ни одна из этих еретических теорий не была столь безбожна, как теория Дарвина. У Чемберса ход эволюции определял «Божественный управитель». Эразм Дарвин, будучи деистом, настаивал, что Бог завел великие часы эволюции, но затем предоставил им тикать самим по себе. Даже несмотря на то, что Чемберс обвинял Ламарка в «неуважительном отношении к Провидению»
[425], ламаркистская эволюция, по сравнению с дарвиновской, была откровенно духовной; в ее основе лежал постулат о неумолимой тенденции к большей органической сложности и более сознательной жизни. Только представьте: если уж эти люди подверглись столь безжалостной критике, что ждало Дарвина, чья теория не предполагала никаких Божественных управителей, никаких часовщиков (хотя Дарвин предусмотрительно не стал исключать возможность существования такового) и никакой врожденной тенденции к прогрессу – ничего, кроме медленного накопления случайных изменений?
[426]
Без сомнений, Дарвина беспокоила общественная реакция. Еще до того как его вера в эволюцию кристаллизовалась в теорию естественного отбора, он тщательно обдумал риторическую тактику, которая позволила бы смягчить критику. Весной 1838 года он написал в своей записной книжке: «Упомянуть про гонения на первых астрономов»
[427]. Позднее страх осуждения прослеживается и в его корреспонденции. Письмо, в котором Дарвин признается в ереси своему другу Джозефу Гукеру, по праву считается одним из самых красноречивых текстов, когда-либо написанных им в свою защиту. В 1844 году Дарвин писал: «Я почти убежден (вопреки мнению, с которого я начал), что виды (это сродни признанию в убийстве) не неизменны… Небеса оградили меня от вздора Ламарка касательно «тенденции к прогрессу», но выводы, к которым я прихожу, не сильно расходятся с его – хотя способы возникновения изменений в корне отличны. Кажется, я обнаружил простой механизм, благодаря которому виды могут прекрасно адаптироваться к различным условиям. Сейчас вы тяжело вздохнете и подумаете про себя: и на переписку с таким человеком я тратил свое время! Пять лет назад я и сам подумал бы так же»
[428].
Больной и усталый
Гипотезы о том, что Дарвину мешал враждебный социальный климат, принимают самые разные формы – от причудливых до элементарных. Одни характеризуют его промедление как патологическое, другие – как свидетельство мудрости.
В наиболее затейливых версиях болезнь Дарвина – которая, между прочим, так и не получила четкого диагностического ярлыка и до сих пор остается загадкой – фигурирует в качестве психосоматической прокрастинации. Впервые Дарвин начал страдать приступами сердцебиения в сентябре 1837 года, всего через пару месяцев после того, как он завел первую записную книжку по эволюции. Чем ближе он подходил к теории естественного отбора, тем чаще становились записи о недомогании
[429].
Не исключено, что Эмма, которая весьма дорожила своей религией и болезненно воспринимала эволюционизм мужа, только усугубляла конфликт между его наукой и социальным окружением; некоторые искренне полагают, что своим преданным и заботливым уходом она превратила болезнь в нечто гораздо более терпимое, чем следовало. В письме, отправленном Дарвину незадолго до свадьбы, имеется отрывок следующего содержания: «Ничто не может сделать меня более счастливой, нежели уверенность в том, что я могу быть полезной моему дорогому Чарлзу, когда ему нехорошо. Если бы вы знали, как я мечтаю быть с вами, когда вам плохо!.. Так что не болейте больше, мой дорогой Чарли, пока я не буду рядом и не смогу ухаживать за вами»
[430].
