Если бы Дарвин пристальнее наблюдал за людьми, а не за птичками, он наверняка усомнился бы в наличии у индейцев «полного равенства». Неудивительно, что ему, состоятельному европейцу, привыкшему к слугам, общество аборигенов, находящееся на грани голода, показалось абсолютно эгалитарным – там не было ни кричащей роскоши, демонстрирующей высокий статус, ни резких контрастов, однако социальная иерархия наверняка присутствовала. Она есть в любом обществе, отличается лишь форма ее проявления.
Эта простая истина стала очевидна не сразу. В XX веке многие антропологи, выросшие, подобно Дарвину, в сильно стратифицированном обществе, были поражены, а иногда и очарованы кажущейся бесклассовостью племен охотников-собирателей. К тому же их ослепляла оптимистичная вера в беспредельную пластичность человеческой психики, которую активно продвигал один из основателей современной антропологии Франц Боас вместе со своими знаменитыми ученицами Рут Бенедикт и Маргарет Мид. Их гуманистические представления, несомненно, делали им честь, поскольку являлись протестом против грубых политизированных изводов теории эволюции, трактующих нищету и прочие социальные проблемы как «естественные», однако благие намерения не имеют ничего общего с научной достоверностью. Боас, Бенедикт и Мид упустили из вида многие важные особенности человеческой природы
[440], и в том числе повышенное внимание к социальным ролям и повсеместное наличие иерархии.
Недавние исследования антропологов-дарвинистов доказали наличие социальной иерархии даже в самых невероятных местах, вроде субтропиков Южной Америки, где обитает племя охотников-собирателей аче. Поначалу считалось, что у них царит идиллическое равенство: все добытое мясо охотники отдают в общину, тем самым помогая менее удачливым соплеменникам. Однако в ходе более пристальных исследований, проведенных в 1980-х годах, было обнаружено, что лучшие охотники хотя и великодушно делятся добычей, но отдают ее не целиком, а создают собственные запасы. Они чаще вступают во внебрачные связи и имеют больше незаконнорожденных детей, к их потомству члены племени относятся более внимательно, что повышает их шансы на выживание
[441]. Таким образом получается, что репутация хорошего охотника – своего рода неформальный титул, признаваемый и мужчинами, и женщинами.
У пигмеев ака в Центральной Африке тоже на первый взгляд отсутствует иерархия. У них нет вождя или иного явного политического лидера, зато есть человек, которого они называют «комбети» (обычно самый удачливый охотник). Он исподволь, но вполне ощутимо влияет на все важные решения, принимаемые группой. Так вот именно у него обычно больше всего жен, потомков и пищевых запасов
[442].
И так везде. Судя по последним исследованиям антропологов-дарвинистов, истинно эгалитарных обществ не существует. Где-то может отсутствовать понятие социального статуса (за неимением социологов), но сами статусы есть: есть очевидное для всех членов общества внутреннее разделение на тех, кто выше по положению, и на тех, кто ниже. В 1945 году американский антрополог Джордж Питер Мердок, идя вразрез с господствующими воззрениями Боаса, опубликовал эссе под названием «Общий знаменатель культур», где выдвинул предположение, что «дифференциация статуса (наряду с дарением подарков, правом собственности, браком и т. д.) является универсальным элементом человеческой культуры»
[443]. Новые исследования подтверждают эту гипотезу.
Повсеместное наличие иерархии – в некотором смысле загадка для дарвинизма. Почему аутсайдеры не выходят из игры? Какие генетические резоны побуждают «низы» с почтением обращаться к «верхам»? Зачем они поддерживают систему, которая их ущемляет?
Попробую предположить, что иерархия сплачивает и укрепляет группу, благодаря чему выигрывают все ее члены, пусть и не в равных пропорциях (возможно, именно такого развития событий Дарвин и желал для индейцев Огненной Земли). Иными словами, иерархия служит «благу группы» и поэтому закрепляется «групповым отбором». Эту теорию активно продвигал популярный американский сценарист и драматург Роберт Ардри, видный представитель поколения ученых, считавших, что самое важное в эволюции – благополучие вида (или группы); новая парадигма, пришедшая им на смену, ставит во главу угла благополучие индивида (или гена). Ардри считал, что если бы способность к подчинению изначально не была заложена в человеке, то «организованное общество было бы невозможно, вместо этого царила бы анархия»
[444].
Хорошо, допустим. Однако, судя по наличию в природе огромного количества асоциальных видов, общественный строй, похоже, не является обязательным условием успеха. Для выживания организму вполне достаточно собственной совокупной приспособленности, пусть даже и в условиях анархии. Стоит повнимательнее присмотреться к теории группового отбора, как сразу становятся очевидны явные нестыковки. Безусловно, если два племени сойдутся в бою или начнут конкурировать за ресурсы, скорее всего, победит более сплоченное и обладающее четкой иерархией. Однако возникает вопрос: как оно таким стало? Как у его представителей закрепились гены, предписывающие подчинение и, следовательно, понижающие приспособленность организма в обстановке постоянного соперничества генов внутри общества? Почему они не были исключены из генофонда до того, как пригодились группе? На все эти вопросы теория группового отбора (и в том числе дарвиновская теория нравственных чувств) ответа не дает.
Новая парадигма предложила простое, логичное и полностью согласующееся с реальностью объяснение повсеместного наличия иерархии. Вооружившись ею и откинув всякие моральные и политические резоны, мы можем пристально взглянуть на природу человека и лишь затем снова попытаться найти ответы на вопросы политики и морали. Насколько социальное неравенство присуще природе человека? Является ли оно, как предположил Дарвин, обязательной предпосылкой экономического и политического прогресса? Правда ли, что одни «рождены, чтобы подчиняться», а другие – «чтобы вести за собой»?
