Странно, как человек, никогда не работавший с немецким языком и не занимавшийся до этого преподавательской деятельностью (судя по ее биографии), более того, слабо знавший немецкий, обучал русскому языку сразу трех немцев: разведчика, коминтерновца и жену коминтерновца, ставшую как раз в это время сотрудницей IV управления. Наличие немецких корней у матери Екатерины, обрусевшей немки, мало что объясняет.
Что касается немцев, то у них, судя по всему, особого выбора не было: они могли изучать русский только со специально отобранными для этой цели людьми.
В личном деле Зорге в Центральном архиве МО РФ имеются документы, из которых видно, что Максимова вступила в брак с Рихардом Зорге в 1933 году:
«СССР
Штаб РККА
IV Управление
№ а/13/2708
18 августа 1933 г.
УДОСТОВЕРЕНИЕ
Дано гражданке МАКСИМОВОЙ Е.А. в том, что она действительно является женой военнослужащего — командира РККА тов. ЗОНТЕР И.Р., находящегося в длительной командировке.
Гербовая печать
IV Управления
Начальник 2 сектора IV Управления Штаба РККА
Раубо подпись
Завделопроизводством Дубинчик».
«НКО СССР
Разведывательное
Управление РККА
Отдел 12
16 сентября 1937 г.
№ 4192
УДОСТОВЕРЕНИЕ
Гр-ка МАКСИМОВА Е.А., является женой военнослужащего Разведывательного управления РККА тов. Зонтер И.Р.
Для предъявления по месту работы.
Действительно по 28.9.1937 г.
Гербовая печать. РУ РККА
Начальник 12 Отдела Подпись
Завделопроизводством Подпись».
Однако официально Зорге в браке с Максимовой не состоял. На допросах в тюрьме Сугамо он говорил следователю: «Когда я находился в Москве, у меня был любимый человек — Максимова, советская гражданка (тогда ей было 40 лет). Я думаю, что, если бы я был сейчас в Москве, мы бы наверняка оформили наш брак и жили бы вместе»
[525].
В июле 1935 года Зорге по вызову Центра прибыл в Москву. С Максимовой ему удалось пробыть не больше месяца: 16 августа они вновь простились. Отныне связь между ними ограничивалась редкими письмами, хотя Екатерина Максимова безусловно занимала большое место в его жизни.
«Моя любимая Катюша!
Теперь я снова в большом городе с высокими домами. Все прошло гладко, и я рад вновь вернуться сюда, потому что здесь — это самое легкое. Вероятно, я люблю этот город и по этой причине, не только из-за больших домов. Но долго я здесь не останусь. Потом будет труднее. Я отложил для тебя маленький черный чемоданчик с кое-какими маленькими вещицами. Но я не могу сказать, когда ты их получишь, и получишь ли вообще… Будем надеяться — это произойдет. Я буду пытаться здесь что-нибудь сделать, чтобы ты время от времени могла получать от меня кое-какие известия. Если это не удастся, тебе придется много месяцев ждать, прежде чем ты по старым каналам сможешь что-то услышать обо мне. Если даже случится так, что тебе придется долго ждать, не волнуйся обо мне. Все будет хорошо, и даже это время закончится. Я очень, очень много думаю о тебе. Я даже представить не мог, чтобы такой старый парень, как я, мог так сильно привязаться к человеку, как я привязался к тебе. В этот раз это намного больше, чем тогда, так как и для меня все яснее, и я знаю, как ты ко мне относишься. Надеюсь, у тебя дома поймут, что я не мог иначе и должен был быть здесь. Было бы жаль, если бы они на меня рассердились. Ты могла бы сердиться на меня, но ты же понимаешь и знаешь, что мне пришлось так же трудно, как тебе, особенно в этот раз. Следи за собой и береги себя. Я был бы очень рад. Намного больше, чем ты думаешь. Я мало об этом говорил, чтобы не убеждать и не уговаривать тебя, но радоваться я бы стал очень. Я попытаюсь снова написать тебе, прежде чем наступит долгое молчание. Не говори Алексу ничего о письмах, которые приходят не через него. Так лучше…»
[526]. Это письмо было написано 31 августа 1935 года в Америке по дороге из Москвы в Токио и передано с оказией.
«Моя дорогая К.
Один друг, которого Вилли видел до этого, сообщил мне, что “все в порядке”. Если я правильно понял, то это означает, что наши желания… претворяются в жизнь. Я страшно обрадовался и организовал с этим другом приятельскую пирушку, который ничего не знал, почему я так особенно радуюсь.
Иногда я представляю себе, как могло бы быть хорошо — быть снова рядом с тобой. Меня всегда охватывает ярость, когда я думаю, как долго это еще может продолжаться. Я бы охотно послал тебе кое-какие вещи, но пока не нашел для этого никакой возможности, надеюсь, таковая появится с течением времени.
Я слышал, что денежное состояние у вас скоро изменится. Пожалуйста, поговори с Вилли, как может быть изменена договоренность с моими людьми, так чтобы ты действительно имела какую-нибудь помощь. Я готов к любому урегулированию и прошу тебя ни в коем случае не церемониться. Пожалуйста, сделай это в любом случае, иначе я буду неспокоен и стану волноваться, не лишена ли ты чего-то, чего не должна быть лишена… Прилагаю несколько фотографий о моем отпускном путешествии. Две маленькие — из Гонолулу….»
[527].. (Из письма, датированного началом 1936 года).
Из писем следует, что у Зорге имелись еще какие-то каналы связи с Катей, помимо «официального» — через курьеров, приезжавших из Шанхая или прибывавших в Шанхай из Токио.
Намеки, которые встречаются в письмах, говорили о том, что Зорге узнал о беременности Кати, на что они оба рассчитывали (по крайней мере, он). В переписке с женой Зорге не только говорил о своих чувствах, но и об обстановке, в которой ему приходилось работать, и о настроении, в котором он пребывал, но, конечно, это не было нытьем человека, оказавшегося за многие тысячи километров от любимой женщины. Писал он и о своем долге, который ставил выше всего личного.
Во время пребывания в Москве летом 1935-го, Зорге обратился к начальнику Разведупра Урицкому с просьбой о выделении Максимовой жилья. И просьба «Рамзая» была удовлетворена — весной 1936 года Екатерине выделили большую светлую комнату на четвертом этаже общежития политэмигрантов «Красная Звезда» на Софийской набережной. По тем временам это были прекрасные условия.
В 1940 году связь с ней поддерживал М.И. Иванов
[528], который впоследствии вспоминал, как выглядело это жилье: «Мы поднялись на последний этаж и вошли в уютную комнату с квадратным столом и парой стульев, тщательно прибранной кроватью за ширмой и комодом с нависающим над ним зеркалом. В углу стояла этажерка с книгами, а недалеко от входа на тумбочке располагался керогаз, на котором стоял чайник… Я встречался с Екатериной Максимовой для передачи и перевода писем, небольших денежных пособий, праздничных наборов… Ввиду исключительных заслуг Зорге, в нарушение всех инструкций и предписаний, ей было разрешено писать мужу письма без перевода и обработки цензурой. «Без правки и с ее ароматом», — так говорил Зорге перед своим отъездом. Екатерина писала по-французски, и с чтением ее писем Рихард мог справиться сам. Он же писал по-немецки, и я был невольным свидетелем интимных нежных выражений, естественных в семейной переписке. И мне и ей было неловко, когда я деревянным голосом озвучивал ласковые слова…»
[529].
