На «обочине» «дела о военно-фашистском заговоре в Красной Армии» фабриковались менее крупные дела, но с тем же исходом — ВМН. «Наша разведка по военной линии плоха, слаба, она засорена шпионажем», — сказал 2 июня 1937 года И.В. Сталин на расширенном заседании Военного Совета при Народном комиссаре обороны СССР. Выходит, НКВД снабдил вождя «вескими доводами» для подобного утверждения.
Почему среди арестованных органами НКВД военачальников и лиц комсостава, большей частью героев Гражданской войны, так мало оказалось людей, способных противостоять злу, отстаивать свою правоту? Почему они покорно шли на заклание? Объяснений здесь несколько. Арестованные давали показания не только под пытками, но и под угрозой их применения. Человека добивали условиями содержания: чтобы сломить волю его лишали сна, не давали воды, заставляли часами стоять. Согласие дать показания связывались как с собственной жизнью арестованного, так и с жизнью и благополучием его близких. Наконец, встречались и такие, кто оговаривал сослуживцев, начальников и подчиненных, следуя призыву к партийной совести: «Это надо партии!». Однако были и те, кто находил в себе силы и мужество и ложных показаний не давал. Таких были единицы и среди них — руководитель военной разведки И.И. Проскуров. Были еще и такие, кто позднее отказывался от выбитых из них показаний. Одни это делали в ходе следствия, другие этот шаг, чреватый новыми испытаниями, приурочивали ко дню суда (в их числе был и.о. начальника Разведупра РККА А.Г. Орлов).
Из «Справки по архивно-следственному делу № 975181 на ФРИНОВСКОГО Михаила Петровича, быв. зам. наркома НКВД СССР, арестованного 6 апреля 1939 года»:
«В заявлении от 11.IV.39 г. на имя Берия — ФРИНОВСКИЙ указывает, что следственный аппарат во всех отделах НКВД был разделен на “следователей колольщиков”, “колольщиков” и “рядовых” следователей (выделено мной. — М.А.).
“Следователи колольщики” были подобраны в основном из заговорщиков или скомпрометированных лиц, бесконтрольно избивали арестованных и в короткий срок добивались от них “показаний” и умели грамотно, красочно составлять протоколы допросов. Группа “колольщиков” состояла из технических работников, которые, не зная материалов дела, избивали арестованных до тех пор, пока они не стали давать “признательные” показания.
Протоколы не составлялись, делались заметки, а затем писались протоколы в отсутствие арестованных, корректировались и давались на подпись арестованным, которые отказывались, и их вновь избивали.
При таких методах следствия арестованным подсказывали фамилии — показания давали следователи, а не подследственные. Такие методы Ежов поощрял.
Сознательно проводилась Ежовым неприкрытая линия на фальсифицирование материалов следствия о подготовке против него террористических актов дошла до того, что угодливые следователи из числа “колольщиков” постоянно добивались “признания” арестованных о мнимой подготовке террористических актов против Ежова».
Можно ли каждое признание, сделанное арестованными, квалифицировать как самооговор или оговор? Можно ли утверждать, что все показания были фальсифицированы? Очевидно, что нет. Следует допустить, что отдельные показания соответствовали действительности. Как будет видно из показаний начальника Разведотдела штаба ОКДВА полковника Покладок, последний в ряде случаев (в части показаний о деятельности Зорге и оценке этой деятельности) опирался на документы, которые готовились в 7-м отделении, руководимом им до перевода в Хабаровск. Можно ли однозначно утверждать, что в 1920-е — 1930-е годы к нелегалам и разведчикам «под крышей» за рубежом не было «подходов» со стороны иностранных спецслужб, а если таковые были, то все они заканчивались безрезультатно?
Самооговор сопровождался оговором. Число лиц, втянутых в орбиту ложных обвинений, росло со скоростью цепной реакции: показания одного приводили к аресту нескольких человек, нередко их были десятки. Факт оговора (приводивший чаще всего к высшей мере наказания) не учитывался при массовой реабилитации в середине 1950-х тех, кто давал ложные показания, на основании которых формировались обвинения в участии в «заговорах» и «шпионаже».
Случай с Артузовым один из немногих (но не единственный), когда, человек еще находившейся на свободе, но фактически обреченный, каялся в грехах, которых не совершал. Причем не забыв оговорить при этом своих подчиненных.
Далее речь пойдет об арестах тех (далеко не всех), кто был связан по роду своей работы с Японией — руководил деятельностью зарубежных аппаратов в этой стране, сам находился там какое-то время. В первую очередь внимание будет обращено на показания, связанные с «Рамзаем», если таковые имели место.
Аресты сотрудников Разведывательного управления штаба РККА были звеном в общей цепи арестов. Обвинения в адрес высшего командного состава в шпионской деятельности, связях с иностранными разведками можно было «доказать», арестовывая тех сотрудников, которые по роду своей деятельности регулярно выезжали за рубеж. Аппараты военных атташе были тесно связаны с политической разведкой ИНО ГУГБ НКВД СССР, дипломатическими и торговыми представительствами, опирались на связи членов Коммунистического интернационала.
Начальники разведывательных отделов штабов РККА входили в структуру высшего командования военных округов, и их аресты были связаны с общим направлением репрессий.
Арестовывали не только действовавших, но и бывших сотрудников Разведупра. Первоначально о шпионаже речь не шла, «японским и немецким резидентом» человек становился позже.
«28 апреля 1937 г.
№ 57017
Совершено секретно
СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) тов. СТАЛИНУ
Народный Комиссариат Внутренних дел располагает материалами, дающими подозревать заведующего службой связи ИККИ — МЕЛЬНИКОВА Б.Н. (он же МЮЛЛЕР) в троцкистской и шпионской деятельности.
МЕЛЬНИКОВ — 1895 года рождения, гражданин СССР, уроженец г. Селещинска (Селенгинск. — М.А.), Забайкальской области, член ВКП(б) с 1916 года.
Биографические данные МЕЛЬНИКОВА за период пребывания его с 1917 по 1922 гг. на Дальнем Востоке вызывают серьезные сомнения.
В 1917 году МЕЛЬНИКОВ, по окончании Михайловского училища в Петрограде, был направлен в Иркутск, где принимал участие в Октябрьском перевороте в качестве члена военно-революционного комитета, начальника Иркутского гарнизона и начальника Красной Гвардии.
В конце 1918 г., вместе с группой ответственных работников-коммунистов, МЕЛЬНИКОВ попал в плен к японцам и через 2 месяца, при подозрительных обстоятельствах, по объяснению МЕЛЬНИКОВА — «будучи неопознанным японцами», был освобожден из тюрьмы. По выходе из тюрьмы, МЕЛЬНИКОВ с партией не связался, а выехал по собственной инициативе в Шанхай, к своему родственнику МЕЛЬНИКОВУ Л.М., доверенному торгового дома «ЛИТВИНОВ С.В. и К».
В Китае МЕЛЬНИКОВ в феврале 1919 года был опознан как участник восстания в Иркутске и привлечен царским консульством в Ханькоу к следствию.
Как видно из переписки, извлеченной из архива консульства в Ханькоу, МЕЛЬНИКОВ откровенно сообщил в консульство о своей руководящей роли в организации большевистского восстания в Сибири и подал прошение, на основании которого и был оставлен на свободе.
