Чтобы не разделить судьбу им же арестованных чекистов (ответственность за совершенное им беззаконие его в тот момент не пугала), Люшков решил упредить события, бежав за кордон, чтобы спасти собственную жизнь.
В своих показаниях в ходе следствия Зорге так прокомментировал «дело Люшкова»: «Я придерживаюсь мнения, что Люшков перебежал не потому, что был недоволен действиями советского руководства или совершил какой-то недозволенный поступок, а потому, что сам опасался оказаться жертвой чисток, которые прокатились по рядам ГПУ. Я полагаю, что именно поэтому Люшков своему дезертирству придал политическую окраску. Вполне понятно, что в Сибири у него были друзья, которые придерживались оппозиционных взглядов… Характер действий предателей всегда одинаков. Делать же выводы о том, каково положение в России, исходя из высказываний Люшкова, очень опасно. На мой взгляд, его информация очень напоминает ту, которую можно почерпнуть из книг немецких перебежчиков, утверждающих, что нацистский режим находится на грани развала»
[650].
Побег Люшкова не был заранее спланирован, времени для сбора секретных документов у него не было. Никто из допрошенных в 1945 году свидетелей из числа сотрудников японских спецслужб, посвященных в дело Люшкова, не сообщил о каких-либо доставленных им с собой документах. При переходе границы у Люшкова при себе имелись служебное удостоверение, два пистолета, часы, черные очки, папиросы, йены в японской, корейской и маньчжурской валюте, 160 рублей, орден Ленина почетные знаки «V лет ВЧК» и «XV лет ВЧК-ОГПУ», фотография жены, телеграмма и несколько документов на русском языке — заявление и предсмертное письмо, написанные помощником командующего ОКДВА по ВВС комкором А.Я. Лапиным, в тюрьме покончившим жизнь самоубийством
[651].
Однако Люшков был хорошо информирован. По служебной надобности он знакомился со множеством секретных документов (в том числе и по линии военного ведомства). Как следовало из доклада Ежова Сталину о предварительных результатах расследования измены Люшкова, «обладая достаточнойпамятью, он хорошо и подробно помнит все основные данные, касающиеся обороны Дальнего Востока, работы органов НКВД и охраны границы»
[652]. В этом же докладе Ежов сообщал, что Люшков рано утром 12 июня возвращался в Ворошилов (Уссурийск), где имел продолжительную беседу с начальником штаба ОКДВА комкором Г.М. Штерном, после чего выехал на границу.
Вот что свидетельствовал бывший офицер 5-го отдела японского Генштаба Коидзуми Коитиро: «Сведения, которые сообщил Люшков, были для нас исключительно ценными. В наши руки попала информация о Вооруженных Силах Советского Союза на Дальнем Востоке, их дислокации, строительстве оборонительных сооружений, о важнейших крепостях и укреплениях. В полученной от Люшкова информации нас поразило то, что войска, которые Советский Союз мог сконцентрировать против Японии, обладали, как оказалось, подавляющим превосходством. В тот период, то есть на конец июня 1938 г., наши силы в Корее и Маньчжурии, которые мы могли использовать против Советского Союза, насчитывали всего лишь 9 дивизий. В тыловом резерве у нас находилось 2 дивизии, и 23 дивизии вели действия против Китая.
Мы убедились в абсолютной необходимости иметь на советском направлении по крайне мере 19 дивизий, так как имевшиеся в наличии 9 дивизий для обороны в случае нападения Советского Союза было совершенно недостаточно.
Опираясь на полученные от Люшкова данные, пятый отдел генштаба пришел к выводу о том, что Советский Союз может использовать против Японии в нормальных условиях до 28 стрелковых дивизий, а при необходимости сосредоточить от 31 до 58 дивизий. К этому еще следовало добавить примерно 10 кавалерийских дивизий армии Внешней Монголии (Монгольской Народной Республики. — М.А.), а также ее внутренние войска, которые, по оценке Люшкова, насчитывали около 50 тыс. солдат.
Тревожным выглядело и соотношение в танках и самолетах. Против 2000 советских самолетов Япония могла выставить лишь 340 и против 1900 советских танков — только 170.
До этого мы полагали, что советские и японские вооруженные силы на Дальнем Востоке соотносились между собой как три к одному. Однако фактическое соотношение оказалось равным примерно пяти или даже более к одному. Это делало фактически невозможным осуществление ранее составленного плана военных операций против СССР.
Обычно генеральный штаб императорской армии составлял к началу сентября каждого года планы боевых операций на следующий год. Однако ввиду развертывания военных действий в Китае такой план на 1938 год своевременно составлен не был. Временный вариант плана боевых операций против СССР был подготовлен лишь в марте этого года. По этому плану представлялось вероятным, что Советский Союз может вмешаться в японо-китайский вооруженный конфликт. Но теперь, в свете полученной информации, стало очевидно, что если такое вмешательство произойдет, то сдержать Советский Союз будет фактически нечем. Таким образом, расширение японо-китайского вооруженного конфликта требовало внесения кардинальных изменений во все наши стратегические планы, чтобы парировать советскую угрозу.
Пораженный полученной от Люшкова информацией, генеральный штаб был вынужден срочно переработать план боевых операций на 1938 год; этот план был утвержден только в сентябре, то есть с большим опозданием. Одновременно был принят план укрепления обороны против Советского Союза, рассчитанный на пятилетний срок, так называемый “План боевых операций № 8”. Однако, как план на 1938 год, так и пятилетний план (№ 8) остались лишь на бумаге из-за невозможности их реализации ввиду нехватки государственных ресурсов.
Зачем я все это Вам рассказываю? Только затем, чтобы показать, как боялся в тот момент — в конце июня 1938 г. наш генеральный штаб вмешательства Советского Союза в ход военных действий в Китае, вполне справедливо полагая, что в этом случае поражение нашей армии было бы неотвратимым.
Сбежавший из Советского Союза Люшков подтвердил, что СССР намерен дождаться момента, когда Япония истощит силы в борьбе с Китаем, а затем осуществить нападение на нее. Ознакомившись с его показаниями, мы стали еще больше опасаться возможности вмешательства Советского Союза в войну между Японией и Китаем. Однако теперь, когда я вспоминаю то время, я считаю, что наши тогдашние опасения были в какой-то мере раздуты показаниями Люшкова»
[653].
Бывшему офицеру японского генерального штаба вторит бывший начальник разведывательного отдела японской Корейской армии генерал Масатака Онуки: «В его (Люшкова. — М.А.) информации было и такое, что явилось для нас серьезным ударом. С одной стороны, советская Дальневосточная армия неуклонно наращивала свою военную мощь, с другой — японская армия из-за японо-китайского инцидента совсем не была готова к военным действиям с Советским Союзом. Если бы нас в какой-то момент атаковала Дальневосточная армия, мы могли бы рухнуть без серьезного сопротивления»
[654]. Генерал Масатака Онуки «инцидентом» называет развернувшуюся Японо-китайскую войну, в которой были задействованы значительные силы из Маньчжурской группировки и японской Корейской армии.
