Мидзуно Сигэру, в 1929–1930 гг. учился в Академии по изучению Восточной Азии в Шанхае, японском учебно-исследовательском учреждении, созданном в 1901 г. с целью подготовки японских кадров для колонизации Китая. По данным японской полиции — член китайского комсомола. В декабре 1930 г. был арестован на 10 дней за распространение пацифистских листовок, а в январе 1931-го — исключён из Академии. В августе этого же года за политическую агитацию среди студентов Академии он арестовывается китайской полицией, передаётся в японское консульство и высылается в Японию.
Кавамура Ёсио, корреспондент издававшейся в Маньчжурии японской газеты «Мансю нити-нити». В последующем — заведующий шанхайским отделением «Мансю нити-нити».
Ямаками Масаёси, журналист, корреспондент Шанхайского отделения японского агентства «Рэнго цусин» (умер в больнице в Токио в 1939 г.).
Никто из них не проходил как агент шанхайской (в период руководства ею Зорге) резидентуры — ни в одном из отчетов, ни в одной схеме Шанхайской резидентуры они не были указаны. В «Тюремных записках» Зорге укажет, что с Мидзуно, Кавамура и Ямаками он встречался «очень редко» и не смог «почти ничего» припомнить, «о чём с ними беседовал»
[252].
Мидзуно Сигэру появится в агентурной сети токийской резидентуры в 1935 г. под псевдонимом «Осака-бой», как привлечённый к сотрудничеству Одзаки. И Мидзуно, и Ямаками и Кавамура были знакомы с Одзаки, даже давали ему какую-то информацию, в ходе его пребывания в Шанхае, но не более того. Не были они привлечены к сотрудничеству и позднее — в конце 1932 г. — в первой половине 1933 г., когда шанхайской резидентурой после отъезда Зорге руководил коллективный резидент: К.М. Римм — Г.Л. Стронский.
После возвращения Каваи в Шанхай в Москву был отправлен обширный «японский материал из Мукдена на яп[онском] языке 18/IV». Незнание Каваи иностранных языков существенно затрудняло работу с ним. «Поскольку он не говорил на иностранных языках, — писал о Каваи в «Тюремных записках» Зорге, — после отъезда Одзаки я стал испытывать трудности в контактах с ним. Помню, что в Шанхае он пригласил меня к своему знакомому Кавамура, но больше с Кавамура я не встречался и личных отношений между нами не возникло»
[253]. Не исключено, что однажды при беседе Зорге с Каваи в качестве переводчика присутствовал знакомый последнего, но то, что это был Кавамура, Зорге «напомнили» только после его ареста. Судя по всему, после отъезда Одзаки из Шанхая переводчиком в ходе встреч с Каваи являлся Фунакоси. Что же касается Кавамуры, его, как выяснилось, неплохо знал китайский агент шанхайской резидентуры Чжан Фанъю.
В конце мая Зорге, понимая необходимость получения информации из первых рук о происходившем в Северном Китае, выступил с предложением вернуть Каваи на север для развития агентурной сети на территории, подконтрольной Японии: «Шанхай, 28-го мая 1932 года. Наш японский информатор, работавший для нас около полугода в Мукдене, имеет возможность легализоваться в Дайрене (на Ляодунском полуострове. — М.А.). Полагаем, что такой опорный пункт для дальнейшего развития сети важен, вопрос связи с ним разрабатываем, его легализация обойдется до 250 ам[ериканских] долларов. Просим Вашей санкции».
Ответ пришёл на удивление быстро. Уже 1 июня 1932 г. в Шанхай поступила телеграмма за подписью помощника начальника IV Управления Б.Н. Мельникова: «Согласны легализацию яп[онского]информатора Дайрене».
Планам «Рамзая», однако, не суждено было осуществиться. 16-го июня 1932 г. он доложил: «Японец, которого мы предполагали отправить в Дайрен, арестован японской полицией в Шанхае. Причины выясняем».
15 июня 1932 г. Зорге сообщал в письме, переданном с курьером через Харбин: «5. К сожалению, мы за последние дни понесли большую потерю благодаря серьёзному заболеванию одного из наших японских корреспондентов. Это уже третий случай, что люди не могут переносить здешний климат. Двое очень тяжело заболели и лежат под особым врачебным наблюдением в больницах, а третий вовремя смог избавиться от этого плохого климата. Поэтому мы ещё раз должны вас спросить, не имеете ли вы здоровых и подходящих корреспондентов или можете нам таковых рекомендовать. Мы имеем только наши местные связи, и вы можете себе представить, как трудно найти в этом узком кругу подходящих людей. Мы надеемся, что наш последний заболевший человек настолько будет устойчив, как самый первый, и что его болезнь не заразит других, каковая опасность имеется, в том случае, если он не такой крепкий, как первый. Но мы доверяем его конституции». Избавившимся вовремя «от плохого климата» был Одзаки, а в больницах — тюрьмах — «под врачебным наблюдением» находились Кито и Каваи.
Японской полиции в Шанхае не удалось доказать связь Каваи Тэйкити с иностранной разведкой, и спустя несколько недель он был освобождён. Одной из причин ареста Каваи стало его поведение и отсутствие у него определённого занятия. В августе 1932 г. Рихард докладывал в Москву: «5) Хотя упомянутое в нашем письме задержание нашего японского друга было весьма вредно для нашей работы, всё же мы полагаем, что высказываемые вами опасения преувеличены. Болезнь нашего /самого первого/ японского друга в этом отношении была куда тяжелее.
Последний японский друг опять теперь свободен, который был как подозрительный отправлен на свою родину. Мы надеемся через полгода приветствовать его как реабилитированного. Он так же, как и № 1 и 2, держал себя очень хорошо. Он обратил на себя внимание из-за того, что не мог указать определённого занятия и много ездил повсюду. Поэтому его для опыта взяли. Для нашей работы это было тяжелым ударом, но в направлении ваших опасений нет. Наш теперешний единственный человек очень, очень слаб, но, однако, иначе мы ничем не можем себе помочь».
После своего освобождения Каваи покинул Китай. Вот что по этому случаю писал в августе 1932 г. Зорге: «Наши связи с Мукденом пропали. Наш тамошний японский друг был задержан при его поездке в Штеттин (Шанхай. — М.А.) и после того как за недостатком улик его опять освободили, мы, через несколько недель, должны были совершенно изъять и освободить от нашей работы. Об этом случае мы Вам телеграфировали. Это было для нас большой потерей».
На допросах в октябре 1941 г. Одзаки показал, что Каваи летом 1932 г. приезжал к нему в Осаку. Не исключено, что эта встреча способствовала трудоустройству Каваи в редакции газеты «Асахи».
Претензии со стороны «Рамзая» по-прежнему адресовались Фунакоси. Тем не менее новый японский агент давал информацию, которая докладывалась военному руководству, и его источниками были всё те же японские военный атташе, консул и офицеры. Это была разноплановая информация — прогноз развития внутриполитической ситуации в Японии (о готовившемся государственном перевороте) и её влиянии на отношения с Советским Союзом и Китаем; состояние неофициальных переговоров между Нанкином и Токио, перспективы возобновления советско-китайских отношений и, наконец, о ходе вывода японских войск из Шанхая.
Отслеживал Фунакоси и переброски японских войск в Маньчжурию: «Москва, тов. Берзину. Шанхай, 27-го сентября 1932 года. Наш японский информатор сообщает, что в Маньчжурию будет выслана 4 кавалерийская бригада Тойхаси и одна бригада 7 дивизии…».
