В пустом классе находилось еще два человека. Один из них стоял в простенке окон и тайком наблюдал за противоположной стороной улице. Второй сидел на школьной скамейке и рукоятью полицейского револьвера колол орехи.
– Сержант Вайт, я дизнався! – прошептал Курашкин и шип его эхом разнесся по гулкому зданию. – Сьегодни придут два ирландця, я думаю фении.
– Тут мы их и возьмем, – сказал впустивший его человек.
– А вы скажете инспектору Салливану, що це я их туды заманил? – заискивающе спросил Тарас.
– Я не могу прямо относится к офицерам Особого отдела. Но я укажу в рапорте вашу фамилию, мистер Курашкин.
– Це не звычайно добре, – вздохнул Курашкин. – Но сержант Вайт, може вы йому прыватным письмом напышите?
– Идите обратно, идите, а то вас могут заподозрить, – сказал сержант Уайт и выпустил Тараса под проливной дождь. Пятую ночь он с двумя констеблями в штатском дежурил в проклятой школе, наблюдая за клубом, и ужасно боялся, что все их сидение может пойти насмарку, а они за все свои труды получат вместо благодарности нагоняй.
Курашкин еще раз вздохнул и побрел обратно в клуб. Еще не войдя во двор, он уже знал, что в клубе творится что-то невообразимое. Из распахнутых окон несся женский визг, какие-то еврейские причитания и забористая брань Владимирова.
Артемий Иванович стоял на столе посреди зала, облапив одной рукой верещавшую Ханну Мандельбойн, а другой отмахивался стулом от наседавших на него со всех сторон социалистов.
– Да как вы могли себе такое позволить по отношению к моей невесте! – захлебывался Адлер, подпрыгивая и пытаясь ухватить Артемия Ивановича за брюшко.
Стул съездил ему по спине и Адлер упал на пол. Козебродский с Гиллеманом ухватили его за ноги и отвезли подальше от бушевавшего Владимирова.
– Это еще что! – сказал Артемий Иванович, переводя дух. – Подумаешь, оскорбились! Я тут был в Тауэре, так там у них была волынка так волынка!
Движимый ревностью и нежеланием пускать противного русского в жаркую постель мадам Дымшиц, Гиллеман взял пустую бутылку и отправился на четвереньках в обход, надеясь незаметно оказаться за спиной Владимирова и нанести ему решающий удар. Однако Артемий Иванович, хоть и был пьян от самогона и близости к нему юной Ханны Мандельбойн, бдительности не потерял. Он потерял только верность удара и потому от его стула рухнул не коварный социалист, а мирный Курашкин, только что вошедший в дверь и не успевший наклониться. Гиллеман же, подвывая от страха, шмыгнул за спины товарищей.
– Товарищ Гурин, перестаньте, – стала издалека упрашивать Артемия Ивановича мадам Дымшиц. – Сейчас придет мой муж, а он не любит, когда махают его стулами.
– Зато он любит, когда на его месте спит эта крыса Гиллеман! – ответствовал Артемий Иванович.
– Может быть вы хотите, чтобы я дала вам самогон? – спросила мадам Дымшиц и покачала на руках, словно младенца, наполовину опустошенную бутыль.
– С вашего самогона только голова болит.
– Ой-ой, но почему болит?! – удивилась мадам Дымшиц. – Мой муж за него прощает мне даже Гиллемана!
– Я его убью, – очнулся вдруг Морис Адлер и сел, потирая ушибленное место.
– Немедленно уходите, – сквозь зубы прошипел Козебродский. – Вам не место в нашем клубе!
– Это почему же не место?! – возмутился Артемий Иванович. – Я несу в вашу заскорузлую среду научные представления о половой и брачной жизни, если они, конечно, понадобятся вам в вашем социализме. Ну что вы знаете, что вы видели? Вот ты, Гиллеман, ты хотел ударить меня бутылкой по голове. А видел ли ты в своей жизни что-нибудь, кроме пьяной задницы мадам Дымшиц? А ты, Козебродский, что видел? Ты не видел даже этого! А ты, Захаров? Вот ты анархист, а тоже ничего не видел!
– Я не останусь здесь больше не минуты с этим извращенцем! – заявила Мандельбойн своему жениху. – Я ухожу!
– Это я-то извращенец? – переспросил Владимиров. – Хотите, я познакомлю вас с нашим Уродом? Вот он извращенец, так извращенец! Он как раз через четверть часа должен сюда подойти.
– Нет-нет, – заволновались социалисты. – Нам надо идти. Уже поздно, по улицам ходят лихие люди.
– Морис, я опоздаю на последний поезд! – с вызовом сказала Мандельбойн. – Сегодня вечером из Амэрики приехал господин Энгельс, он и так будет ругать меня.
– Да-да, Ханна, я провожу тебя до Олдгейта, – ответил Адлер, поднимаясь на ноги.
Социалисты засобирались, стали надевать пальто и макинтоши. Только некоторые из них, самые стойкие, остались дальше петь песни.
– Я с вами, – сказал Артемий Иванович. – Я тоже не останусь.
И он устремился вслед за уходящими социалистами. Когда он выходил под дождь, из окон клуба раздалось пение, Владимиров прислушался и даже разобрал слова:
Ревела буря, гром гремел,
Во мраке молнии сверкали…
«Вот ведь: жиды, а поют русские песни», – подумалось ему.
Подняв воротники, чтобы хоть как-то защититься от пронизывающего ветра, бьющего дождевыми струями по лицам, социалисты гурьбой двинулись к Коммершл-роуд. Артемий Иванович огляделся, полагая увидеть Васильева или хотя бы Даффи с предназначенной Уроду жертвой. Но им было еще рано, встреча должна была произойти только через четверть часа, поэтому Артемий Иванович с легким сердцем присоединился к социалистам в уверенности, что дело с Тамулти и без его участия пройдет как по маслу.
Они вышли на Коммершл-роуд и пошли прямо посреди улицы по рельсам конки, так как деловая жизнь в Уайтчепле уже замирала и навстречу им попадались только припозднившиеся телеги. Наличие Артемия Ивановича сильно смущало социалистов и они шли необычно тихо, погруженные каждый в свою думу. Адлер свирепо сверкал глазами на Владимирова, норовя, тем не менее, держатся так, чтобы между ним и этим диким русским все время находилась его невеста. Мандельбойн не замечала этого, она шла и переживала случившееся в клубе. С одной стороны ей было, конечно, ужасно стыдно от того, что всем ее товарищам было дозволено взглянуть на самое сокровенное, на то, на что даже Адлеру еще не позволялось взглянуть. С другой стороны, какой-то греховный и непонятный восторг охватывал ее от воспоминаний о том, как все в клубе в тот момент покраснели и как совсем по иному, каким-то тайным вожделением теперь горят глаза мужчин, когда они встречаются с ней взглядом. Артемию Ивановичу тоже было стыдно за тот пьяный дебош, что он учинил в клубе.
– Вы уж меня извините, – сказал он Ханне, когда все вышли на Уайтчепл-роуд. – Я ведь ничего страшного не сделал. Вот мог бы вас задержать, пока Урод не придет, и завтра бы о вас, а не о какой-нибудь проститутке писали бы в газетах: «Найдена с обернутыми вокруг шеи кишками». А так я даже никаких надругательств не совершал. Ну, вот еще за попку разве ущипнул, так с кем из мужиков не бывает… Уж так хотелось, рука просто сама потянулась…
– Вы опять? – грозно спросил Адлер и спрятался за Мандельбойн.
