– Ты так и не сказал мне: почему на мистера Фейберовски кто-то покушался? – вышла на крыльцо Розмари.
– Иди в дом, а то простудишься.
– Нет, ты скажи мне, – капризным тоном потребовала она.
– Мне кажется, что хозяин задумал жениться на мисс Пенелопе Смит. А кому-то из ее женихов это не нравится.
– А что же они пытались найти, когда перерыли весь дом?
– Но ведь они не сделали тебе ничего дурного?
– Я ужасно перепугалась. Они заткнули мне рот противной резиновой грушей с пружиной внутри и привязали к стулу.
– Да, они были с тобой не очень галантерейны, – согласился Батчелор. – Не то что этот хлыщ Легран! Цветочки, гетры белые, губки красит…
– Да что ты понимаешь! – вспылила Розмари. – Он такой обходительный! Тебе тоже не мешало бы брать с него пример!
– Почему до сих пор не заложен экипаж? – сердито крикнул Фаберовский, входя в калитку.
– Это я заговорилась с ним, – поспешила с ответом Розмари.
– У нас поесть что-нибудь осталось?
Розмари торопливо юркнула в дом.
– Через четверть часа все должно быть готово, – через плечо бросил Батчелору поляк и направился в столовую.
Здесь он достал бутылку коньяку и угрюмо выпил два стакана, пока Розмари хлопотала, накрывая на стол. Фаберовский был уверен, что когда вернется с Васильевым в Уайтчепл, Владимиров уже будет пьян до невменяемости, а это значит, что весь сегодняшний план пойдет насмарку и будет великим счастьем, если никто из участников дела не окажется в полицейском участке. Но еще больше его угнетало то, что в тот самый момент, когда они почти всецело находятся в руках доктора Смита, он сам позволил своим невесть откуда взявшимся чувствам разрушить их последнюю надежду – брак с Пенелопой Смит. Хотя, проводив дам до дома, поляк долго и красноречиво извинялся перед ними за свою несдержанность, у него теперь все равно не было уверенности, что если доктор вынудит его довести дело до женитьбы, Пенелопа ему не откажет. Если между ею и Владимировым ничего не было, Фаберовский мог своими навязчивыми подозрениями оскорбить девушку, и хотя бы поэтому она могла расхотеть принимать предложение от него.
Быстро перекусив, Фаберовский надел принесенный Розмари теплый вязаный кардиган.
– Сегодня днем к нам в агентство заезжал мистер Ааронс из Уайтчеплского комитета бдительности и требовал от нас с Леграном результатов расследования, – сообщил Батчелор.
– Еще и эти! Холера! А у тебя-то чего рожа тусклая, как фонари на нашем бруме? – спросил поляк, подходя к экипажу.
– Вы знаете, как я отношусь к Рози, – сказал Батчелор. – Похожей, что ей больше по душе мышиный жеребчик Легран.
– У жизни странные законы, – Фаберовский ухватился за ручку дверцы и поставил ногу на подножку. – Таким, как мы с тобой, не везет, а мерзавцы вроде Леграна и идиоты вроде Гурина могут делать все что хотят.
– Но что такого делает мистер Гурин? – от удивления Батчелор даже обернулся на козлах и рессоры брума жалобно скрипнули.
– Мешается. И хватит разговоров. Сперва едем в Вулворт, там заберем Урода, а на Олдгейт нас будут ждать Шапиро и Конрой.
Фаберовский распахнул дверцу и влез внутрь. Устроившись на сидении, он уже готов был захлопнуть дверцу, когда из дома на крыльцо выскочила Розмари.
– Мистер Фейберовски, Батчелор! – крикнула она, подбегая к экипажу и протягивая поляку сверток. – Я собрала вам сэндвичи в дорогу. Вы можете проголодаться до утра. И возвращайтесь скорее.
– Иди в дом и запрись, – буркнул с козел Батчелор, пригрозив конюху кнутом.
– Только сперва выгляни за калитку и посмотри, не следит ли кто-нибудь за домом, – попросил поляк.
Розмари открыла калитку и выглянула на пустынную безлюдную улицу.
– Никого не видно, – сказала она.
– Ну, тогда с Богом! – Фаберовский перекрестился. – Трогай, Батчелор, трогай!
* * *
В намеченное время Легран и Даффи пришли в трактир, но, увидев рядом с Артемием Ивановичем социалистов, сели из соображений конспирации не к нему, а за соседний стол. Владимиров словно не замечал их. Он был занят.
– Я понял: еще секунда – и она утонет! – вдохновенно повествовал он. – И я прямо в одежде, как был, кинулся за ней в фонтан. Пока я летел со скалы вниз, я увидел, как из океанской пучины поднимается гигантский восьминог. Своими огромными челюстями он мгновенно отгрыз мне ноги, но я не обращал на это внимания и мощными гребками поплыл к своей невесте. Я истекал кровью, но даже погружаясь на дно бездны морской, продолжал держать свою невесту на вытянутой руке. А она бросила меня, хотя я ради нее лишился своей жизни!
Легран не выдержал и, встав со своего места, подошел ко Владимирову.
– Мсье Гурин, вы не забыли, что скоро сюда приедет Урод?
– Он тоже калека? – Адлер попытался развести глаза, сошедшиеся на переносице.
– Нет, калека – это я! – возразил Артемий Иванович. – Потому как пострадал и лишился конечностей от паровоза, когда позировал графу Толстому для твоей тезки, Аннушки. – Владимиров подлил спавшей на столе Мандельбойн в стакан джина. – Великий художник этот граф. А Васильев наш – он с рождения урод. А сколько сейчас времени?
Артемий Иванович похлопал по карманам, но вспомнил, что часов нет.
Легран достал свои.
– Три часа.
– Действительно… Жертва! Lа victime! – громко сказал Владимиров. – Сик фор виктим по-вашему.
Даффи понял и встал, чтобы расплатиться за пиво. Они с Леграном покинули трактир, а спустя пять минут в дверях появились Шапиро и Васильев.
– Садитесь, – сказал Артемий Иванович, указывая на свободные места за своим столом. – Где поляк?
– Он сказал, что ему даже страшно представить, не то что смотреть, до какого состояния вы упились, – ответила еврейка. – Сейчас повез Батчелора и Конроя к Залу собраний.
– Да тьфу на него, чучело рогатое… А для тебя, Николай, нет пока еще никого. Они только ушли. Ищут.
– Рогатое чучело – это кто? – спросил Адлер, очумело глядя на Владимирова. – Которое ноги откусило?
– Оно не только ноги, оно мне все откусило. Оно мне жизнь искусало, как печатный пряник. Ты, Хая, не смотри, что я без ног…
– Кто без ног? – опешила Шапиро.
– Я, – безапелляционно заявил Артемий Иванович.
– А это что? – Шапиро лягнула под столом Артемия Ивановича в коленку.
– Это ж разве ноги! – критически осмотрел свои конечности Артемий Иванович. – Это одно горе-с! Вот когда я в гимназии в Петергофе служил, то были у меня ноги. Но однажды зимой шел я по Ольгиному пруду, и вдруг слышу: из-подо льда ребенок плачет, зовет на помощь. Обколол я лед, нырнул, а пока вытаскивал его, прорубь замерзла и ноги мои в ней остались. До весны ждать я не мог, – мне же в гимназию надо! – так их мне отпилили, ну, я на службу и побежал.
