– Может, съездим ко вчерашним дамам? Вы знаете, где они живут?
– Полагаю, что после вчерашнего доктор Смит не пустит нас даже на порог.
– Дался нам его порог! Возьмем дамочек и поедем кататься.
– Можно подумать, у нас других дел нет!
Втайне поляк был бы не прочь прокатиться с Пенелопой, но один, без Владимирова. С Артемием Ивановичем он не решился бы поехать к Смитам даже просто принести извинения.
– Ну, как хотите… – Владимиров стал одеваться. – Тогда я сам при случае к дочке съезжу. Мне она понравилась. Кстати, а вы договорились, чтобы этот доктор доносил нам на своих пациентов?
– Из-за цирка, который устроил вчера пан Артемий, доктор Смит уже вряд ли согласится нам помогать.
– Ладно, я поговорю с его дочкой, – Артемий Иванович вошел в лифт и велел отвезти себя на первый этаж. Лифтер проворно закрыл двери перед самым носом поляка и лифт уехал. Фаберовскому вдруг показалось, что Владимиров собрался ехать к Пенелопе, и к своему удивлению он ощутил, как подобие ревности проснулось в нем. Не дожидаясь возвращения лифта, он сбежал вниз и увидел Артемия Ивановича, который стоял перед экипажем и оценивающе разглядывал его.
Выезд Фаберовского не произвел должного впечатления на Артемия Ивановича. Хотя лошади были беганные в паре, закладка была разномастная. Одна кобыла была гнедой в больших светлых пежинах, а вторая и вовсе чалая. Да и экипаж – обычный английский крытый четырехколесный брум с сиденьями одно напротив другого, прозванный за характерный звук «ворчуном» – был уже в летах, с облупившимся лаком и выцветшей желтой краской на боках и дверце, пусть даже и на резиновом ходу.
– На таком с барышнями и кататься-то стыдно, – высказал он свое мнение.
– Мы с барышнями и не едем, – раздраженно сказал поляк. – Батчелор отвезет нас в Вулворт на правый берег Темзы.
Владимиров сморщился.
– Ну, – он развалился на сиденье. – И куда же мы едем?
– Сперва мы заберем одного человека. В свое время мой отец работал вместе с варшавским евреем по имени Михал Оструг. После подавления Варшавского восстания они вместе ходили по богатым лондонским домам, где, пользуясь невежеством англичан, выдавали себя за сыновей польского короля, графов Собеских, требовали исполнять польский гимн и получали от растроганных хозяев значительные суммы на освобождение Польши. Но потом Остругом овладела страсть к глупым кражам в посещаемых домах, начались неприятности и отец расстался с ним. Этой весной уже мне пришлось прибегнуть к услугам Оструга. Я знаю, что он продолжает зарабатывать себе на жизнь мошенничеством, но при этом связан с бандой из трактира «Слепой нищий» где-то напротив Лондонского госпиталя, которую наводит на те дома, где ему не удается получить деньги для выкупа из ломбарда польской короны.
– Скажете тоже! Станет вам польский король динамитом заниматься!
– Этот станет. Ведь мы же заплатим ему, – терпеливо объяснил Фаберовский. – Кстати, пан Артемий уже посчитал деньги, чтобы мы могли положить их в сейф от греха подальше?
– Да чего там считать! Каких-то сто фунтов.
– Как сто фунтов?! – вскричал поляк, пораженный в самое сердце. – Три дня назад было триста! Куда пан дел все остальное?
– Вам на жалование, мне на расходы, да часики вот прикупил всего за сто гиней.
Артемий Иванович продемонстрировал ошеломленному поляку новые золотые часы.
– Вложение денег в часы даже надежнее, чем в сейфе. Их и грабители из сейфа не украдут, и падение акций им не страшно…
– Зато падение на пол им страшно, особенно вместе с пьяным хозяином. Может быть пан Артемий отдаст мне хотя бы то, что осталось?
– Не сейчас… – пробормотал Владимиров. – Да там уже не совсем сто… Понимаете, расходы так велики, а Лондон такой дорогой город…
– Ну так отдайте хотя бы то, что есть!
– Так уже почти ничего нет.
– Сколько?! – поляк угрожающе навис над Владимировым. – Сколько у вас денег?
– Я разменял все для удобства на такие маленькие монетки, шиллинги. Их осталось всего три тыщи. Тридцать фунтов-с.
– Господи! Да в фунте всего двадцать шиллингов, а не сто! А я уж совсем перепугался. Только не тратьте их больше, пан Артемий, ради Бога. Отдайте их мне.
– Ну и пожалуйста… – скис Артемий Иванович. – Как только приедем обратно, так сразу и отдам-с. Если бы вы раньше хотя бы намекнули мне, то я тогда бы их вам отдал…
Поляк откинулся на спинку и погрузился в раздумья, столь же унылые, как и районы Южного Лондона, по которым они проезжали. Уже неделю Владимиров удачно уклонялся от предложенной поляком помощи в сохранении общих денег. И Фаберовский не мог быть уверен в том, что в словах Владимирова была хоть доля правды. Денег могло уже не быть вовсе, а может быть, их было значительно больше, чем утверждал Артемий Иванович, потому что, например, часы Владимирова могли стоить и одну гинею, и сто – в зависимости от того, подлинным или поддельным был рубин на брелоке.
У церкви Св. Георгия экипаж свернул на Сент-Джорджс-уэй и проехал еще квартал мимо захламленных пристаней и причалов Большого Суррейского канала, прежде чем остановился у неприветливого трехэтажного здания. Стены красного кирпича покрывала копоть. Здесь, на первом этаже в убогих меблированных комнатах, выходящих окнами на набережную, и жил с марта этого года старый мошенник, выпущенный после полугода заключения в Суррейской психиатрической лечебнице для бедных.
Оструг оказался высоким улыбчивым евреем с кустистой бородой и в сюртуке вроде тех, что носят доктора и англиканские священники. Тем, кто долго вглядывался в его изрезанное морщинами и побитое жизнью лицо, неизменно лезли на ум какие-то странные мысли о благородстве и степенной стариковской мудрости. Впрочем, расставшись с ним, все недоумевали, как такое вообще могло прийти им в голову.
Первым навстречу пришедшим выскочил коренастый, квадратный мопс абрикосового окраса, прихрамывавший на одну лапу. Он молча вертелся в ногах, норовя укусить кого-нибудь, но Оструг одним пинком отправил собаку в угол и она вынуждена была примолкнуть.
– Какой симпатяга, – сказал Фаберовский. – Очень похож на Байрона, которого заказала нам найти одна пожилая леди.
– У нас в Суррейской лечебнице тоже была дама, которая норовила узнать в своих соседях по палате разных знаменитостей вроде Байрона и Шелли. Сама она была леди Гамильтон, все время ходила беременной – с подушкой на животе, а в память об отце своих детей, адмирале Нельсоне, каждое воскресенье пускала корабли в луже во дворе.
– История леди Гамильтон занимательна, но мы приехали к вам, пан Оструг, совсем по иному поводу.
Старый мошенник провел гостей в гостиную, представлявшую болезненную смесь нищеты и претензий на роскошь. Квартал, где он проживал, никогда не входил в число хоть сколько-нибудь респектабельных, но Оструга это совсем не смущало и он смело украшал каминную полку статуэтками. В шкафу пылилось несколько книг по медицине, а перед камином стоял старинный, обитый вытертым до основы красным бархатом стул в стиле Людовика XIV.
