– Джулиан, – не выдержала она. – Нам нужно… мне нужно с тобой поговорить.
Он остановился, положив руку на перила. На нее он даже не смотрел.
– Ну, разве это не банальность? – холодно сказал он. – «Нам нужно поговорить».
– Вот именно. Именно поэтому я сказала по-другому: мне нужно с тобой проговорить. Так или иначе, это факт, ты сам знаешь. Особенно если мы собираемся провести тут несколько дней наедине. И вместе предстать перед Инквизитором.
– Но речь ведь не об Инквизиторе, не так ли? – он наконец повернулся к ней. Его глаза горели ядовитым сине-зеленым цветом.
– Нет.
На мгновение Эмме показалось, что он откажется разговаривать, но Джулиан пожал плечами и пошел наверх, словно приглашая ее следовать за ним.
Войдя в комнату, она закрыла дверь. Он расхохотался, хотя голос его звучал устало и глухо.
– Это совсем не обязательно. В доме больше никого нет.
Были времена, когда они ни о чем так не мечтали, как получить целый пустой дом в свое распоряжение. У них была общая мечта – целый дом, только для них двоих… Целая жизнь – только для них, навек. Но сейчас, когда Ливви умерла, думать об этом было почти кощунством.
Она сегодня уже смеялась – раньше, с Кристиной. Искорка веселья в кромешной тьме. Джулиан повернулся к ней с совершенно пустым лицом, и она едва не поежилась, увидев его.
Эмма шагнула вперед, вглядываясь в его черты, – ничего не смогла с собой поделать. Он когда-то сказал ей, что в живописи и рисунке самое интересное – тот момент, когда картинка обретает жизнь. Взмах кистью, штрих пером, и изображение из плоской иллюстрации превращается в живой, дышащий портрет – в улыбку Моны Лизы, в искру интереса в глазах «Девушки с жемчужной сережкой».
Вот что пропало из Джулиана, поняла она, снова вздрагивая: тысяча эмоций, бурлившая в его глазах, и среди них любовь – к ней, к братьям и сестрам. Даже беспокойство покинуло его, и это было самое странное.
Он сел на край кровати. На ней лежал альбом – он небрежно отшвырнул его в сторону, под подушку. А ведь он всегда был очень аккуратен с принадлежностями для рисования… Эмма сдержала порыв спасти ни в чем не повинный альбом. Ей казалось, будто она потерялась посреди бескрайнего океана.
Слишком многое успело измениться.
– Что с тобой происходит? – спросила она.
– Понятия не имею, о чем ты. Я оплакиваю свою сестру. Как я, по-твоему, должен себя вести?
– Только не так, – отрезала она. – Я твой парабатай. Я всегда чувствую, если что-то не в порядке. А горе – это не «не в порядке». Горе – это то, что чувствую сейчас я, и что ты сам чувствовал еще вчера ночью… Но Джулиан, сейчас от тебя не этим пахнет. И это пугает меня.
Джулиан некоторое время молчал.
– Прозвучит странно, – сказал он наконец, – но можно я до тебя дотронусь?
Эмма шагнула вперед и встала между его коленей – протяни руку и коснешься.
– Да.
Он положил ладони ей на бедра, сразу над ремнем джинсов. Привлек ее к себе. Она мягко обхватила руками его щеки, коснулась острых скул. Он закрыл глаза, ресницы порхнули по пальцам. Что такое, Джулиан, подумала она, в чем дело? Он и раньше иногда что-то скрывал от нее… Но теперь ощущение было такое, словно он прятал от нее целую жизнь, годами. Иногда он казался ей книгой на незнакомом языке… а теперь превратился в книгу, не только закрытую, но и запертую на десяток тяжелых замков.
Джулиан ткнулся головой в Эмму – она почувствовала волны его мягких волос, – потом поднял голову. Горячее дыхание проникло сквозь ткань, добралось до кожи. Он слегка поцеловал ее в живот – Эмма почувствовала дрожь. Когда их глаза снова встретились, его взгляд был лихорадочен и светел.
– Думаю, я решил нашу проблему, – негромко сказал он.
Она одним махом отмела желание, смятение, гнев – весь комок перепутанных чувств.
– О чем ты?
– Когда умер Роберт Лайтвуд, мы потеряли единственный шанс отправиться в изгнание. Я надеялся, что горе и боль заставят меня разлюбить тебя…
Его руки все еще лежали у нее на бедрах, но утешения это не приносило – слишком безжизненный был у него голос.
– …но этого не произошло. Ты и сама знаешь. Вчера ночью…
– …мы остановились, – перебила она, вспыхивая.
Душ, перепутанные простыни, вкус его поцелуев – соль и мыло…
– Дело не в том, что мы делаем, а в том, что чувствуем. Ничто не сумело заставить меня перестать тебя любить. Даже оборотов сбавить и то не вышло. Мне пришлось это исправить.
В животе у нее завязался холодный узел.
– И что же ты сделал?
– Пошел к Магнусу. Он согласился наложить чары. Сказал, что у этого вида магии – когда вмешиваешься в человеческие чувства – бывают опасные последствия, но…
– Вмешиваешься в человеческие чувства? – Эмма отшатнулась, его руки упали. – Да о чем ты говоришь?
– Он их убрал, – сказал Джулиан. – Мои эмоции. Мои чувства к тебе. Их больше нет.
– Не понимаю…
Интересно, почему люди всегда это говорят, когда ясно, что все они прекрасно поняли? Только сейчас Эмма поняла, почему. Потому что не хотят понимать. Это способ сказать: нет, не может быть! Ты не мог иметь в виду это. Только не то, что ты сейчас сказал…
Скажи, что это неправда.
– Если наши чувства не взаимны, значит, проблемы нет, – сказал Джулиан. – Проклятие больше не будет работать.
– Возможно, – она протяжно и хрипло втянула воздух. – Но дело не только в том, что ты чувствуешь ко мне. Ты стал другим, Джулиан. Ты даже не стал спорить с Джиа насчет детей…
Он слегка удивился.
– Да, кажется, не стал, – он поднялся, протянул ей руку, но Эмма отшатнулась; и его рука снова упала. – Магнус сказал, оно не слишком точно работает. Что в этом-то и проблема. Настоящие любовные чары, привороты, которые заставляют в кого-то влюбиться, – это черная магия. Они навязывают человеку эмоцию. То, что он сделал со мной, – почти полная противоположность: он мне ничего не навязывал. Я просил, но он сказал, что эмоции не единичны, и заклинаний на «отменить любовь» просто не бывает. Все чувства связаны с другими чувствами, а они – с мыслями и с тем, кто ты вообще такой.
Он махнул рукой: на запястье что-то мелькнуло… Красная ниточка или лоскуток.
– Он сказал, что постарается воздействовать только на часть моих эмоций… ту, что связана с эросом. На романтическую любовь. Но предупредил, что и все остальные мои чувства, возможно, тоже заденет.
– И как, задело? – полюбопытствовала Эмма.
Он нахмурился – и тут сердце у нее разорвалось пополам, потому что это была эмоция. Всего лишь удивление или огорчение – но эмоция.
