– Да. Конечно. – Джош потирает шею.
Он хочет уйти!
Я начинаю паниковать. Не знаю, зачем он пришел, но уверена, что у меня разобьется сердце, если он просто возьмет и уйдет. Я машу в сторону стула. Джош принимает приглашение. Я же опускаюсь на краешек кровати, еле сдерживая вздох облегчения, нервным жестом разглаживая складки на юбке, и принимаюсь внимательно рассматривать накрашенные коралловым лаком ногти на ногах.
– Она преобразилась, – наконец говорит Джошуа. – Комната, я хочу сказать. Когда я тут жил, тут всегда был такой бардак.
Я убираю непослушную прядь за ухо, но она снова выскакивает, опускаясь мне на лицо.
– Спасибо. – Я поднимаю взгляд, заставляя себя посмотреть в глаза любимого. В его удивительные глаза орехового цвета. Живот крутит от волнения. – Моя мама занимается оформлением витрин. Она всегда говорит, что даже небольшие помещения могут быть красивыми.
– Сложно найти комнату меньше этой.
– Уверена, ты не раз видел праздничные витрины в супермаркетах, на которые сбегается посмотреть вся округа. Мама оформляет такие в «Bergdorf Goodman»
[15].
– Круто! – с восторгом говорит Джош и подается вперед. – Твоя мама француженка, верно?
Мое сердце начинает биться чаще, как и всегда, когда он что-то вспоминает обо мне.
– Да. Сначала она работала здесь, во Франции, но потом переехала, потому что в Америке ей предложили лучшие условия. Там она познакомилась с моим папой и… осталась.
Джош улыбается:
– Ничего себе.
– А как познакомились твои родители? – спрашиваю я, и мне действительно интересно.
– В юридической школе. В Йеле. Скучная история, – пожимает Джош плечами.
– Уверена, им она не кажется скучной, – смеюсь я.
Он тоже смеется в ответ, но моя улыбка быстро испаряется.
– Где ты пропадал на этой неделе? – спрашиваю я. – Ты заболел?
– Нет. Я в порядке. – Джошуа снова выпрямляется, и выражение его лица становится непроницаемым. – Это из-за Суккота
[16].
Су… что?
– Что, прости? – Я и правда ничего не поняла.
– Это еврейский праздник, – поясняет Джош.
Румянец стыда тут же заливает мое лицо. Ох ты боже мой!
– Меня освободили от уроков до следующего четверга, – продолжает он.
Я судорожно пытаюсь вспомнить все, что мне известно об этом празднике и том, как его отмечают в Нью-Йорке, но в моей голове пусто. Суккот… Разве на этот праздник берут отгулы? Ни разу не слышала. Когда я хмурюсь, Джош оживляется. Кажется, в его глазах отражается… что-то похожее на надежду. А затем он качает головой, будто я задала какой-то вопрос:
– Нет. Многие американские евреи не отдыхают в эти дни. Или берут отгулы всего на два дня.
– А тебя отпустили на целую неделю?
– Да, и к тому же в прошлую пятницу, хотя Йом-Кипур
[17] начался после заката. И за день до Суккота.
– Но… почему?
Джош наклоняется вперед:
– Знаешь, ты первая, кого это заинтересовало.
Не знаю, что больше меня ошеломило: его обман или то, что он меня выделил. Я смеюсь, но даже мне этот смех кажется неестественным.
– И на какие еще праздники ты планируешь так отпрашиваться?
– На все, – улыбается Джош улыбается.
– И ты думаешь, тебе это сойдет с рук?! – восклицаю я.
– Ну, в прошлом-то году сошло, – хмыкает Джош. – Я единственный иудей в школе, и преподавателям неловко ставить под сомнение важность религиозных обрядов.
– Ты попадешь в ад. – Я смеюсь, но в этот раз искренне.
– Тогда хорошо, что я в него не верю, – легко парирует Джош.
– Точно. Ох уж мне вся эта еврейская фигня, – подхватываю я легкий тон беседы.
– Скорее уж атеистическая фигня. – Джош замечает мое удивление и подмигивает: – Только не передавай мои высказывания прессе. Папе нельзя терять голоса евреев. – Он закатывает глаза в притворном ужасе.
– Твой папа тоже не придерживается иудейских традиций? – с интересом спрашиваю я.
– Да нет, он как раз придерживается. И мама тоже. Они, как «истинные» верующие, посещают синагогу дважды в год. Но когда дело касается политики и СМИ, лучше всегда быть настороже.
Судя по тону Джошуа, он повторил слова, которые слышал от родителей, как минимум, тысячу раз.
Я замолкаю, а потом решаю сменить тему разговора.
– Слышала, твой отец хочет вновь баллотироваться в этом году. Должно быть, это странно.
– Не особо. В нашем доме всегда есть кто-нибудь, кто нуждается в агитации. Это беспокоит не больше занозы в пальце.
Я ожидала такой реакции. Мне всегда казалось, что его темная сторона – та, что пренебрегает правилами и манипулирует системой, та, что нашла свое выражение в мрачной татуировке на руке, – как-то связана с родителями. Но я знаю, что об этом расспрашивать не стоит. С Куртом я научилась терпению, и теперь знаю: если ты хочешь, чтобы кто-то раскрыл тебе свою душу, приготовься проявить терпение. А еще я мастерски научилась менять тему разговора.
– Кстати, – начинаю я, – ты так и не сказал, почему пришел. Ты… просто проходил мимо? Хотел похвастаться, что тебя отпустили с уроков на целую неделю?
– О-о… Мм… точно. – Джош смеется и выглядывает в окно. – Просто хотел узнать, не хочешь ли ты прогуляться.
Черт побери!
– Я иду в «Album», – продолжает Джош, имея в виду один из ближайших магазинов комиксов. – А так как мы однажды говорили про Сфара, я подумал, что ты, возможно, захочешь присоединиться. Если, конечно, ты не занята.
Ох!
Мое сердце стучит так часто, будто его ритм выбивает сумасшедший барабанщик. Что же ты делаешь со мной, Джош?! Оказывается, я все еще сжимаю в руке книгу о кораблекрушении. Я осторожно откладываю ее в сторону и стараюсь незаметно вытереть вспотевшие ладошки.
– Конечно, – осторожно отвечаю я. – Правда, я обещала Курту встретиться с ним через два часа за ужином. Но ничего страшного…
При упоминании о Курте Джош слегка морщится. Следом морщусь и я. Но потом он наклоняется вперед и хватает мою книгу, будто только и ждал этой возможности. Джош читает аннотацию на задней стороне обложки, а потом поднимает книгу, изогнув бровь.
