– Все хорошо. – Мне приходится быть сильной. Один из нас должен быть сильным. – Все будет хорошо.
Я хватаю обеими руками Джошуа за занесенный для очередного удара кулак и целую в макушку.
– Не будет, – стонет Джош.
– Ты уже встречался с директрисой? – пытаюсь я перевести разговор в более конкретное русло.
– Меня отчислили, – выдыхает он. – Она наконец отчислила меня!
– И… когда ты должен съехать? – шепчу я в ужасе.
– Это мой последний день. – Взгляд Джошуа затуманивается. – Сегодня…
У меня перед глазами темнеет. В ушах громко жужжит. Комната расплывается, и я пытаюсь сосредоточиться, сфокусироваться хоть на чем-нибудь, как фотокамера с автофокусом, которая никак не может настроиться.
– Один из смотрителей повел мою маму за коробками, чтобы упаковать вещи. – Слова даются Джошуа с большим трудом.
Я все еще не могу прийти в себя.
– Но мы скоро увидимся. – Джош вытягивает руки и впивается в меня всеми десятью пальцами. – На День благодарения. Ты же приедешь домой на День благодарения, верно?
Я тут же киваю.
– А потом будут зимние каникулы. Мы будем проводить вместе каждый день, а Новый год встретим в «Кисмете», будем там сидеть и целоваться. Хорошо? А потом наступят весенние каникулы, а там уже недалеко и до лета. А там все закончится.
Я сглатываю:
– Чем ты будешь заниматься? Где окончишь старшую школу?
– Мама не хочет думать об этом до окончания выборов, – вздыхает Джош. – Родители злятся. Очень сильно злятся. Мне пришлось вчера поговорить с отцом, а затем мама отобрала у меня телефон. Вот почему я не мог позвонить или написать тебе. Мне восемнадцать, а родители отбирают у меня телефон!
– Все хорошо. Все хорошо. – Я не могу перестать повторять эти слова. – У нас все будет хорошо.
Раздается стук в дверь, а затем мы слышим голос Нейта:
– Джош, я впустил твою маму в комнату, чтобы вы с Айлой смогли несколько минут побыть наедине. Но ты должен подняться туда сейчас же.
Даже Нейту нас жаль.
Я обманывала себя сильнее, чем мне казалось. Ничего – абсолютно ничего – не будет хорошо.
Глава 20
Стол директрисы выглядит не менее угрожающе, чем сама его хозяйка. Красновато-коричневая поверхность стола тщательно отполирована, и от нее буквально веет дороговизной. С обеих сторон на столе стоят флажки – американский и французский. Директриса сидит на обтянутом кожей кресле, перед ней стоят два кресла поменьше. Я опускаюсь в одно из них.
– Твои оценки стали хуже, – тут же берет быка за рога директриса.
Я молча смотрю на нее.
– Впрочем, незначительно, – продолжает она после минутной паузы. – Однако изменения все равно ощутимы, и их отметили твои профессора. Они обеспокоены. Догадываешься, когда все началось?
На самом деле мысленно я не здесь. Я все еще в комнате Джошуа. И переживаю вчерашний день, когда мы упаковывали его счастливую жизнь в картонные коробки. Вспоминаю, как его мать злилась на него, на меня и на любого звонящего, а звонили ей много. Мне хотелось оказаться как можно дальше от этой ужасной комнаты, но я не собиралась потратить впустую наши последние совместные часы.
Джош снял все рисунки со стены и сложил их в коробку – один на другой, один на другой. И лишь те, где я сижу на арене Лютеции, он сложил в отдельный плотный конверт. По сравнению с огромным количеством рисунков, на которых запечатлены его друзья, моих там совсем немного. Впрочем, мы встречались-то всего месяц.
Неужели прошел всего месяц?
– Месяц назад, – продолжает директриса. – Именно тогда ты перестала уделять домашнему заданию те время и внимание, которые требуются, чтобы сохранить лидирующие позиции.
Она говорит так, будто я когда-нибудь стремилась быть отличницей, хотя, по сути, я никогда не прикладывала к учебе больших усилий. Все дело в том, что у всех остальных двадцати четырех выпускников – уже двадцати трех – есть друзья, с которыми они могут куда-нибудь сходить и что-нибудь поделать. А у меня была лишь учеба. Но в течение одного месяца… у меня находились дела поважнее.
Джош спрятал конверт, который возьмет с собой в салон самолета, в рюкзак.
Все произошло так быстро. За один день его наполненная творческим духом, весельем и жизнью комната опустела. Нам дали лишь пять минут, чтобы попрощаться. Когда миссис Уассирштейн оставила нас одних в этой пустоте, я снова плакала. Джош любимым брашпеном вывел на моих пальцах слово: «L-O-V-E», а потом обхватил руками мое лицо.
– Я люблю тебя, – сказал он. – Я люблю тебя. Люблю тебя.
Я едва могла разглядеть его сквозь слезы.
– Я люблю тебя, – сказала я. – Я люблю тебя. Люблю тебя.
– Айла, – говорит директриса, – в своей жизни ты повстречаешь еще много парней. И не стоит позволять им мешать тебе превратиться в достойную женщину, какой тебе предназначено быть.
Она не права. В моей жизни есть только один парень. И кем я стану без него?
Я внимательно рассматриваю свои пальцы. Буквы почти стерлись, но слово все еще обжигает мою кожу.
А вот когда я провожала Джошуа к машине, в которой его уже ждала мать, они четко выделялись на коже. По дороге мы отчаянно целовались. А затем миссис Уассирштейн открыла заднюю дверь и крикнула:
– Мы опаздываем! Поехали!
– День благодарения. – Джош схватил меня за руки.
Я смогла лишь кивнуть.
Джошуа снова меня поцеловал, но в этот раз быстро отстранился. А затем отбросил мои руки, будто они обжигали его, будто больше физически не мог их удерживать, и поспешно сел в машину. Я не видела его сквозь тонированные стекла. Я не видела, но все равно не сводила глаз с машины, пока она не исчезла из виду…
Директриса прочищает горло, и я перевожу взгляд на окно.
– Ты вела себя безрассудно всего лишь месяц. Что ж, придется тебе один месяц оставаться после уроков. Думаю, ты согласишься, что это справедливо. К тому же этого времени будет достаточно, чтобы вернуть лидерскую позицию, раз больше тебя ничто не отвлекает.
– Джош меня не отвлекал.
Директриса пристально смотрит на меня.
– Да, – наконец говорит она, – возможно, для тебя это неверное слово. Хотя у меня есть подозрения, что в случае с Джошуа дела обстоят иначе.
Это жестокая издевка.
Как она смеет предполагать, что для меня наши отношения значили больше, чем для Джошуа? Что она вообще может о них знать?
Я выбегаю из кабинета и несусь в свою тюремную камеру. За все время обучения в школе я ни разу не пересекала порог этого кабинета, но он мало чем отличается от других. Здесь только один ученик – десятиклассник. Он, не поднимая головы, выцарапывает что-то на парте. Сегодня дежурит профессор Фонтейн – учительница информатики, у которой какая-то странная, треугольная голова.
