– Видели бы вы Славный Уголок тогда! – говорит он с улыбкой.
Это были дни чайных клиперов, когда в порту, ожидая груза, стояло тридцать или даже сорок судов. Тогда все купались в деньгах, а Славный Уголок был средоточием жизни порта. Когда вам требовалось срочно кого-нибудь отыскать, вы шли в Славный Уголок, и если не заставали его там, так он появлялся через несколько минут. Здесь торговые агенты договаривались со шкиперами, а у доктора не было особых часов приема: в полдень он направлялся в Славный Уголок и, если кому-то немоглось, осматривал и лечил его прямо тут. Это были дни, когда люди умели пить. Приходили чуть ли не в полдень и пили до вечера. Бой приносил им перекусить, если им хотелось есть, и они пили всю ночь. В Славном Уголке приобретались и терялись целые состояния, потому что тогда они были настоящими игроками, и человек ставил на карту всю прибыль от плавания. Добрые были дни! Но теперь торговля замерла, чайные клиперы уже не выстраиваются в гавани, порт умер, а молокососы из АПК или от Джардайна воротят носы от Славного Уголка. И пока старик лоцман говорил, в убогую комнатушку с ветхим столом словно на мгновение возвращались эти закаленные, бесшабашные, азартные шкиперы, принадлежащие времени, которое кончилось навсегда.
XI. Страх
Путешествуя, я остановился у него на ночь. Миссия стояла на пологом холме у самых ворот многолюдного города. Первое, что мне бросилось в глаза, был его особый вкус. Как правило, дом миссионера обставлен с просто вызывающей пошлостью. Гостиная с ее нежилой атмосферой оклеена пестрыми обоями, а стены увешаны текстами из Святого Писания и гравюрами сентиментальных картин – «Пробуждение души» и «Доктор» Люка Филда. А еще если миссионер живет в стране уже долго, то и поздравительные свитки на плотной красной бумаге. Брюссельский ковер на полу, качалка, если хозяин американец, и жесткие кресла по сторонам камина, если он англичанин. Диван, поставленный так, что на него нельзя сесть, хотя, судя по его зловещему виду, желающие все равно вряд ли нашлись бы. На окнах кружевные занавески. Кое-где столики, а на них фотографии и безделушки из современного фарфора. У столовой вид несколько более жилой, но почти вся она занята огромным столом, и, садясь к нему, вы оказываетесь почти в камине. Однако в кабинете мистера Уингрува от пола до потолка громоздились книги, рабочий стол был завален бумагами, занавески были из плотной зеленой материи, а над камином висело тибетское знамя. На каминной доске стояли в ряд тибетские Будды.
– Не знаю почему, но возникает такое чувство, будто дышишь воздухом старинного университетского колледжа, – сказал я.
– Вы думаете? Одно время я преподавал в Ориэле, – ответил он.
На вид ему было под пятьдесят – высокий, упитанный, хотя не толстый, волосы с проседью коротко подстрижены, лицо красноватое. Казалось, перед вами добродушный человек, любитель от души посмеяться, приятный собеседник и добрый малый. Но вас смущали его глаза, неулыбчивые, почти угрюмые – для их выражения я нахожу только одно слово: затравленные. Я решил, что попал к нему в неудачный момент, когда его мысли были заняты каким-то неприятным делом, но почему-то мне казалось, что выражение это не преходящее, а постоянное, и я не мог этого понять. У него был тот тревожный вид, который сопутствует некоторым сердечным заболеваниям. Он поговорил о том о сем, а потом сказал:
– Я слышу, вернулась моя жена. Не пройти ли нам в гостиную?
Он проводил меня туда и представил миниатюрной худенькой женщине в очках с золотой оправой. Держалась она довольно неловко. Сразу бросалось в глаза, что происходит она из другого сословия, чем ее муж. По большей части миссионеры среди множества своих добродетелей не числят те, которые мы за неимением лучшего слова объединяем в понятии воспитанность. Пусть они святые, но джентльменов среди них мало. А тут я вдруг обнаружил, что мистер Уингрув – джентльмен, и все потому, что его жена не была леди. Говорила она с вульгарными интонациями. Такой обстановки, как в их гостиной, ни в одном миссионерском доме мне видеть еще не доводилось. На полу лежал китайский ковер. На желтых стенах висели китайские картины, причем старинные. Две-три черепицы эпохи Минской династии обеспечивали цветовой эффект. Посередине стоял резной стол черного дерева, а на нем – статуэтка из белого фарфора. Я произнес какую-то банальную фразу.
– Сама-то я эту китайщину не люблю, – энергично сказала хозяйка дома, – но мистер Уингрув настаивает. Будь моя воля, я бы все тут повыбрасывала.
Я засмеялся – но не потому, что мне стало смешно, – и вдруг перехватил в глазах мистера Уингрува выражение ледяной ненависти. Я удивился. Но оно тут же исчезло.
– Если они вам не нравятся, моя дорогая, то мы обойдемся без них, – сказал он мягко. – Их можно вынести в кладовую.
– Да пусть их, если вам они по вкусу.
Мы заговорили о моем путешествии, и я между прочим спросил мистера Уингрува, давно ли он был в Англии.
– Семнадцать лет назад, – ответил он.
Я удивился.
– Но мне казалось, каждые семь лет вы получаете годовой отпуск?
– Да, но я не поехал.
– Мистер Уингрув думает, что взять и уехать на год – значит повредить тутошней работе, – объяснила его жена. – Ну а я, куда же я без него поеду?
Я не понимал, каким образом он оказался в Китае. Конкретные подробности того, как человека вдруг призывает глас Божий, меня живо интересуют, и не так уж редко находятся люди, охотно об этом рассказывающие, хотя выводы свои делаешь не столько из самих слов, сколько из подтекста. Однако я не предполагал, что мистера Уингрува можно прямо или обиняком натолкнуть на столь личную исповедь. Он, очевидно, относился к своей деятельности очень серьезно.
– А другие иностранцы здесь есть?
– Нет.
– Так вам, наверное, очень одиноко, – сказал я.
– Мне, пожалуй, так больше по душе, – ответил он, глядя на одну из картин. – Это ведь могут быть только дельцы, а вы знаете, – он улыбнулся, – они не слишком жалуют миссионеров. И они не настолько интеллектуальны, чтобы считать отсутствие их общества большой потерей.
– И конечно, нам вовсе не так уж одиноко, – сказала миссис Уингрув. – У нас есть двое евангелистов. И еще две барышни, которые учат детей. Ну и сами дети.
Подали чай, и мы беседовали о том о сем. Впечатление было такое, что мистеру Уингруву было трудно говорить. Я все больше ощущал в нем подавленную тревогу. Манеры у него были приятные, и он, бесспорно, старался держаться любезно, но за всем этим пряталось усилие. Я перевел разговор на Оксфорд, упомянул моих друзей там, с которыми он мог быть знаком, однако поддержки у него не встретил.
– Я уехал так давно, – сказал он. – И ни с кем не поддерживал переписки. Подобная миссия требует многих забот и поглощает человека целиком.
Я решил, что он преувеличивает, а потому заметил:
– Ну, судя по количеству книг в вашем кабинете, какое-то время для чтения у вас все-таки остается.
