Делакруа отправился навестить больного Шопена, которому оставалось жить несколько месяцев: «Вечером у Шопена; нашел его в крайне тяжелом состоянии, почти без дыхания. Мое присутствие, спустя некоторое время, вывело его из забытья. Он говорил мне, что скука для него худшее из всех мучений. Я спросил, неужели он никогда прежде не испытывал этого чувства невыносимой пустоты, какое иногда овладевает мной. Он ответил, что всегда умел найти себе занятие; всякое же занятие, пусть даже самое ничтожное, заполняет время и прогоняет хандру. Совсем другое дело — боль»
.
Будучи друзьями, Делакруа и Шопен пережили вместе много разных моментов, в том числе весьма неприятных. Одним их них был, пожалуй, тот вечер, когда Жорж Санд заставила своего возлюбленного читать вслух на пару с Делакруа пассажи из ее романа «Лукреция Флориани», где она безжалостно высмеяла Шопена, выведя его в образе князя Кароля. «Тот вечер чтения был для меня пыткой»
, — как-то признался Делакруа мадам Жобер. «А как отнеслись к этой затее два других участника?» — спросила собеседница. Делакруа отвечал: «Право, даже не знаю, что сказать. И палач, и жертва равно поразили меня. Мадам Санд, казалось, чувствовала себя абсолютно в своей тарелке, а Шопен не прекращал восхищаться романом. В полночь мы с ним ушли. Шопен изъявил желание проводить меня, и я воспользовался случаем, чтобы спросить о его впечатлениях. Может, он продолжал играть роль? Но нет, он действительно ничего не понял и продолжал воодушевленно расхваливать роман»
. Разъяснения он получил от других своих друзей. Некоторое время спустя, мучимый приступами удушья, содрогаясь от рыданий, Шопен навсегда покинул дом в Орлеанском сквере, где жил вместе с плодовитой писательницей.
Впрочем, оставаясь наедине, вдали от обременительных условностей общества, Делакруа и Шопен беседовали совсем на другие темы. В дневнике Делакруа есть любопытная запись. Она датирована 7 апреля 1849 года, когда Шопен уже был тяжело болен. Двое друзей совершили длинную прогулку в карете, отправившись далеко за Елисейские Поля и площадь Звезды. Делакруа «был счастлив хоть чем-то быть полезным Шопену»
. В тот день композитор много говорил, и Делакруа, обычно не пересказывавший в своем дневнике длинных речей — ни чужих, ни собственных, — на этот раз пожелал тщательно записать слова Шопена. Их следует слушать как один из его «Этюдов». И тогда мы увидим, как этот дуэт, единство которого нелепая традиция объясняла исключительно культом чувств и страстей, с жаром обсуждает идеи, являющиеся примером научного разговора об искусстве (любом искусстве) и знания предмета, позволяющего в нескольких фразах выразить даже суть вдохновения.
A quoi rêvent les romantiques? — О чем мечтают романтики? Романтики — это благовоспитанные барышни, рассуждающие о логике и «высших законах»
[98], точно так, как это опишет Пруст. И в этом случае допустимо прислушаться к их общему голосу, принадлежащему не только Шопену, но и — в равной степени — Делакруа. «В продолжение дня он говорил со мной о музыке, и это оживляло его. Я спросил его, что такое логика в музыке. Он мне в общих чертах разъяснил, что такое гармония и контрапункт, почему именно фуга является как бы чистой логикой в музыке и почему изучить фугу — значит познать основу всякого смысла и последовательности в музыке. Я подумал, как был бы я счастлив, изучив все это, — все, что приводит в отчаяние невежественных музыкантов. Это чувство дало мне некоторое представление о том наслаждении, какое находят ученые, достойные этого имени, в своей науке. Подлинная наука — совсем не то, что обычно понимают под этим словом, то есть не область познания, совершенно отличная от искусства, — нет! Наука, как ее понимают и представляют себе люди, подобные Шопену, есть не что иное, как само искусство, и наоборот, искусство совсем не то, чем считает его невежда, то есть некое вдохновение, которое приходит неизвестно откуда, движется случайно и изображает только внешнюю оболочку вещей. Это — сам разум, увенчанный гением, но следующий неизбежным путем, установленным высшими законами»
[99].
Когда Бодлеру тремя годами позже пришлось знакомить французов с Эдгаром По, он не преминул противопоставить его слог формальной небрежности Жорж Санд, возглавлявшей череду писательниц, стиль которых «влачится и колышется, как их одежды»
. Тогда как у По «стиль сжатый и логически выверенный; недоброжелательность и леность читателя не могут просочиться сквозь нити этой ткани, плотно пригнанные логикой»
. Так, через Делакруа, Шопен и Бодлер соединились, подобно звеньям Золотой Цепи. Шопен — которого Бодлер упомянул всего лишь раз, посвятив ему несколько слов. Но каких!.. Он писал о его «воздушной и страстной музыке, похожей на разноцветную птицу, парящую над ужасами бездны»
.
IV. Сон про музей в борделе
В четверг, 13 марта 1856 года Бодлер проснулся в пять утра оттого, что Жанна с шумом подвинула у себя в комнате какой-то предмет. Пробуждение оборвало на середине запутанный сон. Бодлер мгновенно взялся за перо, чтобы рассказать этот сон Асселино, преданному другу, который в будущем возьмёт на себя труд собрать все архивы поэта. Бодлер ценил хорошие манеры, он отлично знал, как это скучно — выслушивать чужие сны. Монсеньор Делла Каза
[100] был того же мнения. Почему же тогда Бодлер выбрал Асселино, чтобы не медля и во всех деталях поведать ему свой сон? (Он никогда не делал этого ни прежде, ни потом.) «Коль скоро сны вас развлекают»
— так начинает Бодлер свое письмо, свидетельствующее о том, что Асселино был его наперсником по части сновидений. Двумя годами раньше Асселино опубликовал в одном журнале свой рассказ «Нога», в котором описывал приготовления к казни в саду Тюильри: должны были расстрелять некоего генерала. Эта история может рассматриваться как сон о несостоявшейся казни генерала Опика: сон, подсказанный другу сознанием Бодлера. Возможно также, что поделившийся сном не мог рассказать его от первого лица. Но однажды он отделил сон от новеллы и прокомментировал его в рецензии, являющей собой самый проникновенный его текст, посвященный сну как таковому.
СОН АССЕЛИНО
«Однажды мне приснилось, что я стою посреди центральной аллеи сада Тюильри в плотной толпе, собравшейся посмотреть на казнь некоего генерала. Все присутствующие хранили почтительное и торжественное молчание.
Генерала принесли в дорожном сундуке. Он вылез из него в форме и при всем параде, с непокрытой головой, и затянул тихим голосом траурный гимн.
Вдруг откуда ни возьмись, справа, со стороны площади Людовика XV, на площадку выскочил военный конь, под седлом и в сбруе.
К приговоренному подошел жандарм и почтительно вложил ему в руки заряженное ружьё: генерал прицелился, выстрелил, и конь упал замертво.
