Беседа с командующим русской армией, сытой, веселой, огромной, на стороне которой не только безжалостный и озлобленный народ, но и сама природа России, заставила Лористона впасть в тяжелейшую депрессию. Теперь он знал точно: война французами проиграна.
Спустя несколько дней после отъезда Лористона в Тарутинский штаб прискакал гонец с сообщением о том, что некий ротмистр Михаил Ушаков желает лично встретиться с фельдмаршалом для передачи важнейшего письма от «августейшей особы» для самого императора.
— Что за сообщение? Опять сообщение? Какой еще ротмистр? — недовольно проворчал Михаил Илларионович, укоризненно глядя на своего секретаря. — Голубчик, я уже достаточно живу на этом свете, чтобы знать: истинно важные известия не приходят подобными путями. Этот ваш ротмистр поди контуженный? Попросите Волконского или, лучше, Михайловского-Данилецкого с ним переговорить. А ежели почувствуете, что врет, посадите под арест.
Кутузов сел за стол и принялся собственноручно писать царю отчет о переговорах с Лористоном.
«Ваше Императорское Величество! Генерал Лористон начал беседу с замечаний о пожаре Москвы и обвинений в адрес жителей в поджоге собственного города. После он предложил размен пленных, в чем я полномочиями своими ему отказал. Генерал более всего распространялся о жестоком образе войны, относящемся не к нашей армии, а к гражданским лицам. Жаловался на нападения на французов вопреки правилам ведения войны. Лористон сделал мне неслыханное предложение унять такие поступки. Я уверял его, что если бы и желал переменить сей образ мыслей в народе, то не мог бы в том успеть, потому что народ почитает настоящую войну как бы за нашествие татар и я не в состоянии переменить его воспитания. Наконец, Лористон дошел до истинного предмета своего посольства, то есть стал говорить о мире. “Дружба, — сказал он, — существовавшая между Вашим Императорским Величеством и Наполеоном, разорвалась… по обстоятельствам посторонним, и теперь — удобный случай восстановить ее”. Я ответствовал ему, что на сей счет не имею никаких наставлений и что при отправлении меня к армии и название мира ни разу не упомянули…»
В конце письма Кутузов добавил постскриптум:
«Касательно послания на Ваше Высочайшее имя от Ростопчина, что писано было в начале сентября и о коем мне доложено добрыми людьми. В сем послании есть, помимо прочей лжи, новость, что я, дескать, “все время лежу и много сплю” и будто бы некая “молоденькая девочка, одетая казаком, много занимает его”, то есть меня. В отличие от Ростопчина, не стал бы я занимать много внимания Вашего, Государь, но тут речь о чести моей. Потому отвечаю: сплю я немало, что правда, но и годы мои того требуют. Годы же не позволяют мне увлекаться девицами, да еще и молоденькими. А уж казаками, сами понимаете, я в амурном смысле не интересовался никогда».
Кутузов лично запечатал письмо.
— Нельзя давать спуску супостату, — заметил он, передавая послание князю Волконскому, которому надлежало отправиться в Петербург. — Наполеону мир сейчас нужен как воздух. Но если мир заключим, долго жить без войны не придется. Ударит с новой силой. Верю: государь мудр и услышит мои соображения.
— А что если мнение государя будет иным? — предположил Волконский.
— Знаете, голубчик, когда он доказательств моих оспорить не сможет, то обнимет меня и поцелует. Тут я заплачу и соглашусь с ним…
Волконский еле слышно кашлянул, давая тем самым тактично понять, что, видя безграничную, почти отеческую любовь Михаила Илларионовича к Александру и доказывающие эту любовь навернувшиеся на глаза фельдмаршала слезы, он ожидает от него более ясных инструкций.
Кутузов вздохнул, словно этим вздохом хотел сказать: «Что ж вы своим умом не можете дойти, а все меня заставляете разжевывать? Неужто неведом вам эзопов язык?»
— В сем деле надобно твердо стоять, — пояснил Кутузов. — Донесете до государя правильное решение, мой дорогой, потомки веками наши с вами имена прославлять будут. Сейчас нам не повредит короткая передышка, а значит, затягивание переговоров, ведь над Москвой гуляет пепел, армия у супостата пока сильней, да и неясно еще, чем победа наша, в которую верю, — Кутузов истово перекрестился, обернувшись к образам, — отзовется, как на то союзники посмотрят, если наши казачки по Европе-то на гнедых да вороных проскачут… Однако же смею твердо считать, что мир с Бонапартом сейчас будет означать на веки вечные упущенные возможности не только для матушки России, но также и для всей Европы и даже Франции. И еще, голубчик, передайте императору, дескать, старик-фельдмаршал в разговоре вскользь заметил, что как француза из России погоним, не стоит гнать дальше Пруссии, а нужно постараться разбить там наголову. Это надобно, чтоб армия наша, особливо офицерские чины, не восприняла бы в Париже с тамошним шампанским бунтарского духу, что в итоге Францию до многих бед уже довел.
Довольный своим поведением на переговорах и логикой донесения, а также тем фактом, что ему удалось сковать действия французской армии почти на сутки и огорчить Лористона веселым видом русского лагеря, князь Михаил Илларионович Кутузов отправился отдыхать. В избе он снова сел за стол, чтобы трапезничать, приказал принести себе водки, огурцов и хлеба. Солидно и аккуратно сам налил себе из штофа, выпил. Водка незамедлительно приняла на себя все тревоги и тяжелые сомнения дня.
Сбросив сюртук, фельдмаршал прилег на кушетку. Засыпая, вспомнил августовские дни, когда решался вопрос о назначении главнокомандующего русской армией. Это было тревожное время. Кутузов вдруг во всей полноте ужаса представил возможные губительные последствия решений, которые, слава богу, не были приняты, и даже вздрогнул от этих мыслей. Сон как рукой сняло. Кутузов приподнялся и, оставаясь сидеть на краю кушетки, закурил трубку. Он понимал, что ныне сложилось похожее, хоть и не столь опасное, положение.
Рано утром 5 августа собрался Чрезвычайный комитет, составленный по высочайшему выбору. Кандидатуру главнокомандующего утверждал сам государь.
В полудреме сознание фельдмаршала путешествовало по событиям тех дней, которые, как ему казалось, случились уже очень и очень давно.
Хоть и решение о его назначении одобрил государь, продиктовано оно было, конечно же, общим настроением в русском народе, и царь всего лишь угадал, на кого уповают подданные.
Кутузов, как один из лучших сынов славной эпохи Екатерины Великой, являл собой главную надежду на чудо, на избавление родной земли от агрессора. До назначения, за которое единогласно проголосовали все члены Комитета, Кутузов некоторое время командовал Петербургским ополчением. Должность хоть и важная, но не самая почетная, однако же работу свою он воспринимал серьезно и считал ее не менее почетной, чем руководство объединенной армией всей европейской коалиции. Усердие, которое граф, пожалованный спустя несколько дней княжеским титулом, продемонстрировал на скромной должности, являлось следствием одной из сильнейших черт его характера — ответственной педантичности, не зависящей от того, на каком участке работы он был нужен Государю.
Скромность и смирение не всегда служили Михаилу Илларионовичу добрую службу. Кутузов не был богат, семья его была большая, нуждалась в поддержке, и пожалованные императором «подъемные» пришлись как нельзя кстати. Говорили, будто фельдмаршал, известный не только своей прямотой, но и хитростью, знанием человеческой психологии, выходя от Александра с поручением спасти Россию от наполеоновского нашествия, замешкался у дверей и, развернувшись, пожаловался царю: «Mon maître, je nai pas un son d’argent»
[15].
