Глядя на старого воина, государь понял, что только крайняя нужда могла стать причиной его столь отчаянного поведения. Александр, конечно же, растрогался и тут же распорядился выдать Кутузову десять тысяч рублей.
Не отягощенный более бытовыми проблемами, Михаил Илларионович с утроенной энергией и с возросшей любовью к русскому царю принялся спасать страну.
И вот теперь, осенью 1812 года, когда Россия вновь потребовала от него решительных действий, быть может, вопреки логике событий и мнению большинства, именно искренняя любовь Кутузова к Александру заставляла его рисковать своим положением и самим отношением к нему самодержца, и без того неоднозначным. Кутузов действительно считал опасным и лишенным великого смысла преследование Наполеона до Парижа. Кроме удовлетворения честолюбия Александра, мечтающего въехать верхом в Берлин, а потом и в столицу Франции в качестве триумфатора, он не видел в таком событии никаких долгосрочных выгод для России.
Трезво оценивая собственное положение и степень своего влияния на государя, которое, возможно, будет уменьшаться по мере укрепления успеха русского войска, Кутузов напряженно размышлял вовсе не о том, как предотвратить опасное проникновение на русскую землю вредоносного влияния французских вольнодумцев.
Он не верил, что горячие идеи революции 1792 года дадут всходы в прохладной русской почве. Но еще меньше рассчитывал на долгую память и благодарность народов Европы за освобождение от узурпатора, которое придется оплачивать самой ценной для него монетою: жизнями русских солдат и офицеров и жизнями будущих поколений — нерожденными русскими детьми, то есть самим будущим России. Прагматическому миру не докажешь, что тобой двигали пускай и честолюбивые, но все же благородные помыслы и союзнические обязательства.
Русских будут встречать цветами, любовью и льстивыми речами о вечной дружбе. Но временные администрации России в городах Европы вскоре станут для них столь же ненавистны, как и оккупационные силы Наполеона. Неприязнь к чужеземной военной власти наступает при любой оккупации, с какими бы добрыми замыслами ни отправляли правительства свои армии за границу.
Любой солдат, прижавший в каком-нибудь темном углу местную красавицу, способен распалить костер ненависти и народно-освободительной борьбы. Рассказывай после, что это именно ты освободил их страну от тирана, раз ты фактически заменил тиранию узурпатора на собственную.
— Нельзя нам идти далеко и воевать в Европе, ох, нельзя, — произнес Кутузов и опять прилег на кушетку.
Провернуть дело так, как после Бородино, в Филях, на совете, где было принято решение оставить Москву, вряд ли удастся. Тогда он рисковал, но понимал, что выхода другого просто не существует. И сама жизнь ему была тогда почти безразлична, не то что карьера. Россия под пятой врага — эту беду он готов был предотвращать любой ценой.
Также он понимал, насколько рискованно было советоваться с императором, утверждать с Петербургом непростое и невиданное решение. Почти однозначно он получил бы отрицательное заключение и, возможно, погубил бы армию, приняв сражение у стен Москвы. Именно поэтому император лишь через неделю получил от него точное подтверждение и объяснение принятого решения оставить древнюю столицу.
В других обстоятельствах не сносить бы старику головы, но царь вынужден был простить Кутузова, так как тот, хоть и обидел его, нужен ему был пуще всех генералов и недругов фельдмаршала в армии и при дворе. Да и сам Александр осознавал, хоть и с лютой горечью, что удерживать Москву любой ценой — значит потерять армию и, с большой долей вероятности, проиграть войну и получить унизительные условия мира с французами.
Михаил Илларионович догадывался, что должно было твориться в душе царя, однако же не мог Александр не вспоминать в те дни позор Аустерлица. Именно там, проигнорировав все предупреждения Кутузова, царь фактически сам встал во главе позорнейшего поражения союзных европейских армий, сражавшихся коалицией против узурпатора. Только мужество русского войска спасло его от позора. Еще накануне, в сражении при Кремсе, Наполеон понял, что пора дешевых побед ушла в прошлое.
При Аустерлице отношения императора и подданного обострились до предела. Колкости Александра отдавались болью в сердце Михаила Илларионовича. Царь не желал слушать Кутузова, требующего не вступать в сражение. Кутузов позволил себе демонстративно сложить с себя полномочия командира и устремиться в атаку, где был ранен. А после битвы он выплакал, наверное, все слезы, переживая о чудовищно бессмысленных жертвах и оплакивая зятя, павшего тут же смертью храбрых. Аустерлиц стал одновременно горем для Кутузова-генерала и Кутузова — заботливого главы семейства.
Кутузов позвал адъютанта.
— Пускай кто-то из моих адъютантов, — приказал князь, — поговорит с кавалерийским капитаном, который якобы имеет важное послание Высочайшему адресату.
Глава девятая
Живописный берег острова Сент-Люсия, различимый до мельчайших деталей с приличного расстояния, наверняка при иных обстоятельствах восхитил бы Антона. Этот экзотический кусочек суши, омываемый с одной стороны Карибским морем, а с другой — Атлантикой, напоминал ему милые его сердцу Гавайи, острова, на которых он не был уже очень давно и где однажды ему пришлось пережить увлекательные и опасные приключения.
Возвышающиеся над ландшафтом скалы, прозванные Питонами, сторожили вход в удобную для стоянки бухту Суфрир. До бухты оставалось не более двух миль, но яхта, беспомощная перед мощными порывами ветра, все больше отдалялась от берега, уносимая в открытое море неумолимой стихией.
— Не спать! — крик капитана перекрыл шум ветра. — Подобрать грот! Грот, come on, move it, you fucking turtles!
[16] Быстро, бегом, бегом!
— Конечно, сию минуту, сэр!
Срываясь с косых волн, лодка шла правым галсом, с наклоном, временами достигающим тридцати, а то и сорока пяти градусов — по крайней мере так иногда казалось новоявленным «матросам». Ползком-то добраться до мачты проблематично, а тут еще и гик летает от борта до борта — того и гляди снесет голову.
Хорошо еще, что к тому моменту Антон успел выучить, что такое грот и как его убрать. А еще сутки назад было только одно желание: вздернуть капитана на рее за грубость, за окрики, за неумение объяснять, где и что привязано и как оно называется. Да просто за то, что он позабыл, что с ним на одной яхте оказались не «духи-первогодки», а взрослые мужчины, к тому же некоторые из них — руководители.
Сейчас уже всем без исключения стало понятно: на побережье хоть и скучновато, да временами слишком пьяно, но поистине прекрасно. Можно было продолжать мечтать о славных морских подвигах, оставаясь на суше, пока не появился треклятый американец Кен. И вот теперь Кен, сославшись на недомогание, отлеживался в каюте.
Антон не понимал, как в принципе возможно при таком волнении моря находиться внизу. Дело не столько в совести, она, как известно, или есть или ее нет, просто физически переносить качку проще, находясь на палубе, а еще лучше, будучи при деле, особенно если дело это достаточно рискованное.
