Император больше всего на свете не переносил льстецов и угодников. С презрением он мог сказать про любого министра при дворе: «Этот человек ни разу не возразил мне». Это зачастую означало неминуемую и скорую опалу.
Однако же то ли величие русской короны, отлитой из причудливого сплава северной гордости и восточного раболепия, то ли долгий путь наверх, к самому трону, когда из человека по капле выдавливалось достоинство, вводили царедворцев в оцепенение. Гнулись спины, елейные речи лились повсеместно и во все дни, отравляя пространство и душу государя.
Не было больше в царском окружении человека, способного смотреть императору прямо в глаза, каким бы высоким саном он ни кичился и какая бы должность ни обеспечивала ему высокий доход. Не было при дворе никого кроме льстецов, приспособленцев, подлых воров. Они произносили высоким штилем правильные речи, но любили истинно и самозабвенно не царя и Отечество, а лишь карман свой и роскошные гнезда, в которых выращивались птенцы, чьим первым языком становился французский.
Не гибели России, не поругания веры и святынь опасались его приближенные. Больше всего страху нагоняла на них возможность впасть в немилость, оказаться в руках тайной службы, потерять нажитое. И потому сохранению своей подлой жизни посвящали они коварную свою деятельность, сметая на пути чужаков, наивно полагавших, что государево дело есть бескорыстное служение Родине и жизнь по вере и совести.
Император замечал все, но сделать уже ничего не мог, поскольку немыслимо было одним махом заменить всех сановников. Где других отыскать, да еще, если потребуется, быстро? Да и другие тоже скоро приспособятся, озорничать станут, интриги плести. Такова немощная натура человеков…
Но самое главное, чего опасался Александр и о чем не то что не говорил ни с кем, но даже думать не смел, так это физического своего отстранения от трона. Тень Михайловского замка, мрачное мартовское утро, крик воронья и кровавые пятна в спальне батюшки его, императора Павла Первого, громко кричали ему по ночам: «Не смей, погубишь себя!» И он не смел.
А между тем сила эта продолжала расти и крепнуть, вплоть до того момента, пока не осталось при дворе ни одного доверенного человека с чистыми помыслами и незапятнанной репутацией. До поры до времени эта самая невидимая сила вынуждена была сносить дерзновенную смелость преданных России сынов вроде Михаила Илларионовича, что призваны были Богом своими талантами спасти от катастрофы весь просвещенный мир.
И она, снедаемая бессильной злобой и завистью, мирилась с их невиданным возвышением в глазах знати и самого императора. Но лишь до поры до времени. На популярность же в народе особого внимания не обращали: мирская слава и людская любовь скоротечны. Не станет старика — угаснет любовь, а память человеческая, увы, коротка.
Глядя на ротмистра Ушакова, Александр вспомнил тот самый выезд с Волконским, Строгановым и иными своими «соратниками», которых когда-то тщетно желал превратить в подобие петровской кумпании. Кумпании, где можно было без последствий вольно вести себя, говорить обо всем и шутить, общаться не только с утонченными и скучнейшими светскими дамами, но и с нормальными русскими девушками, добрыми, задорными, голосистыми и пьющими вино.
— Право, ротмистр, вы меня сумели заинтриговать, — признался Александр. — Не угодно ли отсрочить время вашей казни?
Удивленно посмотрев на императора, не до конца веря своим ушам, Ушаков не нашелся, что ответить.
— Что же вы стушевались, храбрый мой солдат? Отвечайте же! Это совсем простой вопрос.
— Оно, конечно, Ваше императорское… Лучше, конечно, отсрочить.
Ушаков впервые за несколько дней улыбнулся: настолько диковинным и чудным был этот разговор. На мгновение подумалось ему, что он в действительности уже преставился и это у него такие райские видения.
— Конечно, лучше! — воскликнул Император. — Эй! — позвал он гвардейца. — Вызвать ко мне Пригожина. И, голубчик, поторапливайся: дело у меня к нему важное, гастрономическое.
Не прошло и пяти минут, как в залу явился среднего роста человек, плешивый, но очень аккуратно побритый. Склонившись перед императором, он стремительно окинул взором скромное одеяние ротмистра и, казалось, весь превратился в одно большое ухо.
— Эжен, мой друг, — обратился Александр к гостю. — Вели сию же минуту приготовить стол на Неве, в моем дебаркадере. Поставь на него закусок холодных и горячих, но только наших, исконно русских. Нечего в такие минуты для России поддерживать французского или же английского купца. Да наливки и настойки брусничные подай.
— Сей же момент, Ваше Величество, будет исполнено в лучшем виде! Тем более что французского-то нынче не закупаем… Как вы приказали, — отрапортовал Пригожин и поспешил из залы почти бегом.
— Вина еще не забудь, — прокричал ему вдогонку Александр, — этого, как его, с Дона поставщика нашего… Гончарова.
Общение ротмистра Ушакова с императором и самодержцем Всероссийским, величайшим из мировых властителей, происходило уже часа полтора. Сидели они вдвоем, не считая гвардейца, сторожащего вход изнутри и зорко наблюдающего за собеседником царя. Обстановка в дебаркадере была невероятно уютной.
Александр, уже изрядно захмелевший, расстегнул мундир, продолжал пить и с аппетитом закусывал. Ушаков, выпив с полведра настойки да запив все это красным вином, даже пожалел, что, имея такую славную флотскую фамилию, во флот служить не пошел. А ведь вот оно как тут, на воде-то, красиво… И на волнах, оказывается, так приятно, будто сама земля-матушка тебя качает в своей колыбели.
Воображение Михаила Ивановича Ушакова, проведшего всю свою сознательную жизнь на военной службе, не было достаточно живым, чтобы хотя бы когда-нибудь, под влиянием любого количества водки, представить себе даже малую вероятность обеда в компании с командиром их дивизии. О трапезе с Михаилом Илларионовичем Кутузовым мечтать было совсем глупо. О том же, что происходило с ним в реальности здесь, на Неве, даже думать поостерегся бы и самый воспаленный мозг.
Но, как известно, человек ко всему привыкает на удивление быстро. А человек, не живший придворной жизнью, бывает изрядно очарован кажущейся простотой властителей судеб и, по неопытности, позволяет себе лишнего. Вот и ротмистр, отведав вина «Кюве д’Амур», а потом залив впечатление от изысканного донского букета более привычной брусничной наливкой, пообвык. Стал смелей говорить и чаще глядеть на императора. С каждой минутой разговора, в котором царь, как с равным себе, рассуждал с Ушаковым о нынешней военной кампании, осуждал Наполеона, называя его даже и совсем уж простонародными словами, дистанция между ними уменьшалась.
В минуты между рюмками сознание ротмистра бывало что и просветлялось. Он моментально трезвел, чего с ним раньше не случалось, и тогда ясно понимал, что после такого ему точно не жить. Накатившееся прозрение вылилось в сильнейший и печальный вздох. Император резко прервал политические беседы.
— Право, ротмистр, что-то мы с тобой только о политике да о войне. Так, глядишь, действительно придется тебя повесить, — сказал он, смеясь.
