Следовало устроить весь эскадрон на комфортный ночлег. Место было вполне подходящее, в том числе с точки зрения стратегической — выставить охранение, а если, не дай бог, появятся превосходящие силы врага, можно будет легко скрыться в примыкающей к деревне чаще.
Командир отряда, ротмистр гвардейской кавалерии Михаил Иванович Ушаков, при мыслях о каше вздохнул с мечтательной улыбкой и потянул ноздрями воздух. Настроение как-то само собой улучшилось. Дотронувшись до лихо закрученных усов, он покосился на подъехавшего к нему денщика.
— Василич, у тебя еще там осталось что-нибудь?
Василич, человек коренастый, низкорослый, с крупными чертами лица и несколько татарским разрезом глаз, самодовольно ухмыльнулся.
— Так точно, ваше благородие Михал Иваныч! Свое дело знаем и понимаем. Не первый день…
— Молодцом! Скоро пригодится. Ох и холодный выдался октябрь-то нынче!
— Холодный, батюшка, ой, холодный, — вторил командиру Василич.
Денщик был уже в летах, однако природа наделила его, архангельского мужика, здоровьем и силой, которым позавидовал бы иной юный корнет. Денщик побывал не на одной войне и даже принимал участие в крымской кампании Михаила Илларионовича Кутузова против злых османов. В том походе, как известно, маршал лишился глаза, а Василич получил неприятное ранение пониже талии. Но не оттого это случилось, что он смалодушничал и показал басурманам тыл, а просто… чего не бывает в рукопашной схватке…
Эскадрон последовал за своим начальником, направившим коня к деревеньке. Все чертовски устали и, случись сейчас стычка с французом, не миновать беды. С озябшими пальцами — осень нынче выдалась зябкая, погода с ветром — да на голодных лошадях много не повоюешь.
Впрочем, француз тоже человек. Ему приходится не сладко. Разговоры про русскую стужу осенью 1812 года как-то не шибко оправдывались, хотя во французских листовках повторялись назойливо. Но можно ли представить себе, что Бонапарт и его советники не знали о том, что холода в России наступают ежегодно?
Предположить такую глупость со стороны мощнейшей страны мира было бы по меньшей мере нелепо. Не хватало французам припасов, из-за чего случился великий разброд в войсках.
— Нечего было к нам совать свой нос. Дел у Бонапарта мало что ли в Европе? — размышлял вслух командир. — Что он забыл-то в нашей глуши? У нас городов богатых раз-два и обчелся: Петербург, Москва да Нижний. Ну уральские заводы, Сибирь с пушниной… А ты пойди доберись до нее! Как управлять такой державой собирался корсиканский коротышка, не понимаю… Наши вон и то до сей поры не научились. Даже Петр Алексеевич, великий государь, не сумел до конца обуздать этакую широту. А Бонапарту еще и завоевать надо, покорить нашего мужика. А уж это никак не возможно. Своим кланяться ему привычно и не зазорно. А чужому не будет. Да хотя бы мой Василич — даже мне с ним бывает туго, а уж целовать сапог супостату он не станет точно. И вообще, мужик, он ведь без земли и богатств: чуть что — бечевкой подпоясался, вилы взял да в леса. Там он и кормиться может хоть год, хоть два, оттуда и наскакивать на неприятеля. В Европах не спрячешься нигде. Только в подворотне ненадолго. А что, ему там и место, Бонапарте, сукиному сыну.
При этой мысли начальник громко хмыкнул. Василич тут же оказался рядом, стремя в стремя.
— Звали, Михал Иваныч?
— Налей уже, не томи, — попросил начальник. — Только по приказу и можешь. Нет чтобы предугадать, предвидеть желание командира.
— На ходу, что ли?
— А хотя бы и на ходу. Умеешь палить да рубать на ходу, умей на ходу и водочки налить — чай русский солдат!
Два офицера, следующих в арьергарде отряда, оживились.
— Петр Васильевич, гляньте, командир-то уже прикладывается, — заметил один и сглотнул слюну.
— Не переживайте, — флегматично посоветовал его спутник. — Спешимся, сядем в избе и will have a drink
[3].
— Что это вы по-аглицки?
— Так не на языке же французских варваров нам с вами общаться, дорогой мой Александр Александрович. Вы только вспомните, что они, по рассказам, вытворяли в наших московских монастырях! Устроили конюшни в церквах. В Андрониковом монастыре у фресок Андрея Рублева костры жгли! Да что там говорить, священников не щадили — кололи и рубили тут же, в священных местах. Грабеж устроили, какого свет не видывал и при татарах. Христиане во имя наживы разоряли христианские храмы! Я на их языке больше болтать не стану. Клянусь вам! Если мы когда-нибудь вступим в Париж, будут у меня по-русски все отвечать. А не то…
— Эх, не рановато ли о сем изволите мечтать, mon ami… виноват, my friend
[4]? И потом, знаете, наши казачки тоже будь здоров. Не благородных кровей воины, жестокосердные, до чужой культуры дела им никакого. Как встанут табором в Тюильри, а то и в самом Лувре…
— Уверяю вас, наши православные казачки и даже черкесы гадить в храмах не будут. И не спорьте даже. Наш мужик, он ведь богобоязнен. Мечтаю: вступим в Париж — в первом же кабаке, слово чести, выпью залпом бутылку «Клико», напьюсь от души под рокот наших русских барабанов.
— А потом?
— Потом? Буду пить, пока охота не пропадет. Но поганить город не стану. Париж прекрасен! А вдруг случится там после войны побывать? Ни за что не желаю краснеть от стыда. Тьфу, черт, как же холодно! Какого лешего Бонапарте полез в нашу глушь? Сам бы сидел сейчас не в холодной избе, а под боком у госпожи Богарне.
— У него сейчас другая зазноба имеется. Полька. Сказывают, будто бы страсть как хороша!
— Сказывают, будто польки сплошь все как на подбор. И нашего брата привечают, потому как русский офицер благороден и щедр. А вообще, друг мой, товарищ боевой, разницы мало, что полька, что не полька… Была бы зазноба добра и не строптива, ибо, по сути, ведь дамы все одинаковы.
— Ну это вы чересчур.
— Эх, дорогой мой… Спорить на сию тему не вижу смысла. Я с этой войной скоро вообще позабуду хорошие манеры и что это такое — общество дам. Интересно, как обстоят дела по этой части в нашей деревеньке?
— Думаю, плохо. Это же деревня, а не Версаль.
— Ничего, бог даст, и Версаль с вами увидим. Говорят, Наполеон просит у государя нашего мира, а государь на мир этот не соглашается! И правильно! Стал бы француз просить пардону, коли была б у него сила с нами тягаться?
Прав был офицер. Положение французов после оставления древней столицы ухудшилось. Однако захватническая армия все еще не была окончательно обескровлена. Бои местного значения и даже более серьезные стычки с применением артиллерии и кавалерийских атак продолжались, так что никому в отряде капитана Ушакова дело все еще не казалось окончательно и бесповоротно решенным в пользу России.
Чем дальше уходили французы от Москвы, чем холодней становились дни, чем меньше провианта оставалось у супостата, тем отчаянней были его действия и поступки. Вдоль дороги, по которой шли, а иногда уже просто бежали из России остатки армии Наполеона, царил невиданный доселе дух грабежа. В надежде отыскать хоть какие-нибудь припасы, отряды — пешие и конные — прочесывали местность, забирая все, что можно было отыскать. Опасность стать жертвой партизанской засады или нападения казаков не останавливала страшащихся голодной смерти солдат императора. Отчаяние вызывало невиданные приступы жестокости. Русские отвечали сторицей.
