– В конце тоже… – заметила я.
Фон Ширах, сделав глоток воды, резко сказал:
– Мой отец побрезговал цианидом во имя судилища. У отца был такой же выход, как у Гиммлера, как у всех у них, – ампула, которая всегда с собой. Он не сделал этого. Значит, из трех вариантов – убить себя, бежать или оказаться на процессе – он всё-таки выбрал третий.
И я не поняла, печалило фон Шираха это обстоятельство или радовало. То, каким голосом он сказал это, наводило на мысль, что всё-таки скорее печалило. Неужели он был бы рад, проглоти его отец ампулу с ядом?
– А что ваша мама? – поинтересовалась я. – Как она приняла известие, что отец жив и здоров?
– Не помню, – сказал фон Ширах и откинул голову назад, подставив на несколько секунд лицо солнцу. Это «не помню» настораживало. Казалось бы, правильной реакцией на весть, что твой муж жив, может быть ну хотя бы радость. – Знаю только, что у нее было при себе пять ампул с ядом. По одной на каждого из нас, детей, и для себя. Но она решила, что не сделает того, что, как мы потом узнали, сотворила Магда Геббельс со своими малышами.
– Когда ваши родители снова увидели друг друга?
– Я не присутствовал при этой встрече, но знаю, что они увиделись в конце июня в лагере для интернированных под Инсбруком. Я знал от старшего брата, который, в свою очередь, слышал это от моего дяди Генриха, что отец и мать, вместо того чтобы обняться, тихо шипели друг на друга. Она сказала ему что-то вроде: «Ничтожество! Тебя бы никогда не нашли! Нужно было бежать в Америку!» Отец сказал что-то о своем месте в истории (даже я пару раз слышал от матери о том, что он постоянно думал об этом, и спустя многие годы это по-прежнему раздражало ее безумно), развернулся и ушел. Так встретились муж и жена после окончания войны.
– После этого, – сказала я, – он оказался в Нюрнберге. И по приговору в 1946 году получил двадцать лет тюрьмы.
Фон Ширах кивнул и сложил толстые пальцы в замок:
– Сейчас я не могу вспомнить ни одной оценки процесса со стороны моего отца. Об этом вообще не говорили. Только из книг я узнавал, как выносились приговоры, зачастую это происходило в ходе переговоров, встреч судей за обеденным столом. Думаю, отец боялся, что его приговорят к смертной казни. Кстати, его товарищ по несчастью Шпеер тоже был приговорен к двадцати годам тюремного заключения. Но если бы на тот момент было известно больше фактов, то вполне возможно, что приговор для них обоих оказался бы иным. В любом случае считалось, что эта тема закрыта – процесс всё-таки подвел некую черту. Находились, конечно, такие сумасшедшие, как я, которые спустя годы – по личным причинам – читали материалы дела. Никто больше не хотел заниматься этой темой, ее прятали в нижний ящик стола. Поэтому мне очень трудно сказать, как отец отреагировал на приговор. Наверняка он испытал облегчение, узнав, что приговорен к тюремному заключению. Я помню зато слова Сталина, который, говоря о послевоенной Германии, сказал, что, мол, мы не можем постоянно вести процессы, ведь принимавших преступные решения были десятки тысяч, так давайте расстреляем 50 тысяч, и всё успокоится. В ответ на это Черчилль пошутил и сказал: а давайте 49 тысяч
59. По крайней мере, таково было настроение. Может быть, поэтому отец считал, что легко отделался. Хотя, может, это было больше, чем он ожидал. Двадцать лет тюрьмы… Отцу тогда было тридцать девять.
Я допила кофе и пыталась поставить чашку на блюдце так, чтобы она не звякнула. Не вышло. Я сказала:
– Я читала другое. Читала, что ваш отец боялся смертной казни, но он не рассчитывал на мягкий приговор. С другой стороны… Шпеер и фон Ширах – они фигуры неравноценные. В том смысле, что Шпеер был не просто архитектором, как вспоминают его сейчас, а с 1942 года возглавлял министерство военной промышленности рейха. Получается, что глава гитлерюгенда и гауляйтер Вены фон Ширах получил такое же наказание…
– А ты бы… – Глаза Рихарда блеснули. – Ты бы какие приговоры вынесла?
– В данном случае позиция советской стороны мне ближе – ну в смысле, что всех…
– Всех повесить, – кивнул Ширах, словно мы обсуждали рецепт домашней выпечки.
Я кивнула.
На самом деле Бальдур фон Ширах, который даже среди соседей по скамье подсудимых считался одним из самых невинных представителей нацистской верхушки, не был столь невинен, каким хотел казаться. Да, ему не вменили в вину военные преступления, однако за преступления против человечности, депортацию более 60 тысяч евреев, он получил сполна (всего из Австрии было депортировано больше 180 тысяч человек). В письмах к генерал-губернатору Польши, Гансу Франку, фон Ширах настаивал, чтобы тот принял от него евреев и он, Бальдур, смог бы «очистить» от них Вену. Франк сопротивлялся – мол, и своих-то девать некуда.
«Он стремился всем внушить, что он, дескать, невинный мальчуган… Не вышло… Я помню, как он льнул к Гитлеру, как боялся упасть в его глазах»
60, – говорил сосед фон Шираха по скамье подсудимых Ганс Франк, радостно обличая самого юного из главных нацистских преступников. Ему вторил и Ялмар Шахт: «Похоже, он не такой уж и безвинный и всеми преданный, как это могло показаться… как вы считаете?»
61
Рихард сказал:
– И самое, как приходится констатировать, позорное деяние моего отца – это то, как он, будучи гауляйтером Вены, хвастался, что великим культурным достижением немцев является очищение Вены от евреев. Это полностью на его совести, это нельзя простить и невозможно объяснить. Мне очень трудно было смириться с этим. И в качестве реакции я долгое время читал только запрещенных в Третьем рейхе еврейских авторов – своего рода личная попытка загладить вину отца. Тот факт, что он давал санкцию на депортацию, на изгнание известных еврейских писателей, я рассматривал как предательство всей той культуры, в которой он вырос.
А теперь вернемся к мифу о боге Бальдре. Скандинавский эпос гласит, что после рагнарёка, а 1945 год для отца Рихарда был именно концом света, Бальдур должен вернуться из царства мертвых.
Двадцать лет – к такому тюремному сроку был приговорен отец Рихарда.
Двадцать лет он провел в берлинской военной тюрьме Шпандау как заключенный № 1.
Двадцать лет – столько времени Рихард фон Ширах ждал своего отца из тюрьмы. Его жизнь началась с рагнарёка:
– Сорок пятый год. Мне три года, – рассказывает фон Ширах. – Я могу только догадываться, что произошло что-то страшное, но не понимаю – что, я вижу лишь, что какая-то неведомая сила разом изменила жизнь моей семьи, Германии. Тогда я видел лишь, что мы всё потеряли: дом, не стало няни, к которой я был очень привязан, мать исчезла в тюрьме. Отец, которого я толком и не видел, был то в одной тюрьме, то в другой, причем с каждым разом тюрьмы становились всё больше. Это были огромные тюрьмы. Лишь в одиннадцать лет я увидел его – и вот перед тобой человек, которого охраняют столько военных, разве кто-нибудь другой может быть интересней для мальчишки? Этот человек невероятно опасен. Но ты не знаешь почему. Почему родного тебе человека, отца, охраняют 600 военных? Чем же он так опасен? Это было невозможно объяснить. Но здесь и начинается путь к познанию. Для нас этот путь был во многом связан с нищетой.
