Рождество, когда мне было три года, мы с братьями и сестрой праздновали в гостевом домике рядом с нашим бывшим домом, который к тому времени был занят американскими военнослужащими, ну а нас там некоторое время терпели. Я видел, как они надевали парадный мундир отца – веселились, развлекались этим. А в самое Рождество к дому подъехал грузовик, нас, четверых детей, заставили взять самое необходимое и увезли на этом самосвале в долину в Баварии и ссадили у бывшего домика лесника. Так мы встретили Рождество в 1945 году.
Мать, как я уже говорил, арестовали, и мы не знали, когда она вернется, – через месяц, через год, или мы ее вообще больше не увидим. Я не понимал, почему нет мамы, почему нет няни. Почему нас выгнали из дома и поселили к совершенно чужим людям, которые вынуждены были принять нас, только подчиняясь приказу? Так долина стала нашей ссылкой на последующие два-три года. Но, как и для любого ребенка, для меня эти места стали волшебными. Я жил на природе. У меня не было обуви. Первая обувь, которая у меня там появилась через год, – это сандалии, вырезанные из старых автопокрышек. Там мы жили с лесорубами, простыми крестьянами. Я прекрасно проводил там время, хотя и очень скучал по маме. Потом мне казалось, что это было очень счастливое время. Нельзя сказать, что мы там только страдали, ко многому относились с юмором и казались сами себе одинокими волчатами.
Впоследствии кто-то всё-таки заметил, что у этих четверых детей никого и ничего нет, что мы не получаем талоны на еду, что всё пропитание мы пытаемся добыть в лесу и в реке. С какого-то времени нам стали помогать, а к младшим приставили няню, которая оказалась самой настоящей садисткой и попросту издевалась надо мной, не знаю, почему именно надо мной. Так прошло несколько месяцев, после чего к нам вернулась наша старая няня.
Когда вырастаешь в такой нищете, становишься ко многому восприимчивым. В книге я описал свои впечатления, свой путь, и это описание мало связано с историей моего отца. Семья не имела никаких финансовых средств, нам негде было жить. Мать после первого ареста отпустили ненадолго. И вот она одна с четырьмя детьми, без образования и без профессии. Ей тридцать один год. Всё конфисковано, ей не разрешается зарабатывать деньги, нам разрешали только менять вещи.
Генриетту фон Ширах арестовывали три раза и отпускали – в 1947 году она, наконец, окончательно получила свободу, была приговорена к штрафу в 2000 марок и испытательному сроку длиной в год. Право опеки над четырьмя детьми не получил никто – ни Генриетта, ни брат Генриетты, ни их отец, Генрих Гоффман.
– А что стало с чемоданом с картинами, которые ваш отец получил от своей матери и взял с собой во время побега? – поинтересовалась я.
Рихард отвечал медленно:
– Ну, он его спрятал, а потом сказал матери где. Она разыскала его, открыла, а там внутри… уже ничего ценного и не было. Только какие-то книги.
– Но, если я правильно помню, она всё же продала какую-то картину Ван Гога, кажется, за 30 тысяч марок?
Фон Ширах поморщился:
– Я не хотел бы об этом говорить… Мы никогда не были богаты. Нас, четверых детей, раскидали по интернатам. Повезло, что я и Роберт оказались в Кауфбойрене вместе. Многие думали, что у нас все-таки где-то запрятаны сокровища, и мы, мол, немного погодя будем вести роскошную жизнь. Но это было совсем не так. Я помню, например, что наши няни жаловались, что они могут готовить пищу только из тех продуктов, которые можно было купить на продуктовые карточки. Мой брат Клаус после войны попал в интернат, где положение было не лучше. И один известный мюнхенский портной, сын которого закончил этот интернат, пожелал оказать помощь учебному заведению и подарить костюм самому бедному ученику. В школе долго выясняли, кто же из учеников самый бедный, и в конце концов решили, что это мой брат, потому что у него были только одни брюки и больше ничего; не было родственников, которые бы жили рядом и могли посещать его, отец был в тюрьме, мать всё время занята. Короче, они предложили Клауса фон Шираха. Итак, мой брат получил костюм, сшитый специально на него известным мюнхенским портным. А я в то время играл в театре, меня пригласили играть в одном спектакле из-за красивого голоса. И вот картина: я на сцене, в партере сидит мой брат в новом костюме. Естественно, сразу поползли слухи: вот что значит связи – один одевается с иголочки, другой в театрах играет. Конечно, за этим ничего не стояло, наоборот, это только подчеркивало наше отчаянное положение. Таких ситуаций было множество.
– Стало быть, единственным светом в окошке для вас был…
Рихард печально улыбнулся:
– Мой отец. Мать мы видели редко – ей нужно было выживать. Устраивать… личную жизнь. А моя жизнь началась с гибели рейха. И это не самое лучшее начало. В общем, вся моя последующая связь с отцом состояла из писем. Раз в неделю я писал письмо отцу в тюрьму. Каждое письмо было на счету, каждое слово было на счету, потому что существовали ограничения по объему написанного. Для этих писем было характерно неестественное, чувственное настроение, которое возможно только в литературе. Письма были написаны очень проникновенным языком, так, что по прошествии лет они представлялись мне хорошо сыгранным дуэтом. Можно сказать, что я узнал отца только по этим письмам. Мне разрешалось посещать его раз в год, но только на тридцать минут. За временем строго следили. Я приходил в камеру, в которой записывали всё, о чем мы говорили. В камере нельзя было дотрагиваться до собеседника. И вот этих тридцати минут должно было хватить на весь год. Эти тридцать минут и письма поначалу сформировали мое представление об отце. Тысяча восемьдесят писем…
И детям, и жене Бальдур фон Ширах постоянно писал письма, проникнутые лиризмом. В них он говорил только о музыке и литературе. Все двадцать лет – только об этом. Его высокий штиль, однако, возник не только в Шпандау, хотя Шпеер отмечал, что в какой-то момент все заключенные вдруг начали выражаться высокопарно: «Седьмого апреля 1950 года. Сегодня во время работы в саду Ширах вдруг воскликнул: ”С запада надвигаются тучи. Наверное, у нас пойдет дождь“. Меня поразила его манера речи – в обычных обстоятельствах он, скорее всего, сказал бы: ”Собираются тучи. Будет дождь“ – или что-то в таком роде. Мы все выражаемся неким стилизованным книжным языком»
62.
Альберт Шпеер был прав насчет всех и категорически неправ насчет фон Шираха. Тот еще с юности привык выражаться высокопарно, скрывая смысл или отсутствие его в тонкой изящной паутине слов, которую он ткал с той же непринужденной легкостью, как паук, к которому он в одно лето прикипел в том же тюремном саду: «С тех пор кормление паука превратилось для Шираха в манию. Здесь всё доводится до крайностей. И речь не только о заключенных. Сегодня американский, французский и русский охранники вместе с Ширахом ползали на коленях в траве и ловили кузнечика»
63, чтобы бросить в паутину.
В тюрьме фон Шираху, осыпанному в Третьем рейхе всеми литературными премиями, не писалось. И хотя он признавался Шпееру, что якобы написал 800 страниц дневника, но по факту после выхода из тюрьмы именно мемуары бывшего главного архитектора рейха (а с 1942 года – министра вооружений) пополнили золотой фонд документальной прозы ХХ века.
